13 января 1996 года отошел ко Господу старец архимандрит Павел Груздев...

Родился Павел Александрович в 1910 году в деревне Большой Борок Мологского уезда в крестьянской семье.
Отца забрали на войну, семья стала бедствовать и в 1916 году Павел ушёл к тёткам монахине Евстолии и инокиням Елене и Ольге в мологский Афанасьевский женский монастырь; сначала пас цыплят, затем коров и лошадей, пел на клиросе. Носить подрясник восьмилетнего послушника благословил живший некоторое время в монастыре Патриарх Московский Тихон. В 1928 году признан негодным к службе в армии из-за «слабого умственного развития ». Недолгое время был судебным заседателем (из воспоминаний старца) :

"Как-то раз приходят, говорят нам:

- Есть Постановление! Необходимо выбрать судебных заседателей из числа членов Афанасьевской трудовой артели.

От монастыря, значит.

- Хорошо, - соглашаемся мы. - А кого выбирать в заседатели?
- А кого хотите, того и выбирайте.

Выбрали меня, Груздева Павла Александровича. Надо еще кого-то. Кого? Ольгу-председательницу, у нее одной были башмаки на высоких каблуках. Без того в заседатели не ходи. Мне-то ладно, кроме подрясника и лаптей, ничего. Но как избранному заседателю купили рубаху хорошую, сумасшедшую рубаху с отложным воротником. Ой-й! зараза, и галстук! Неделю примеривал, как на суд завязать?

Словом, стал я судебным заседателем. Идем, город Молога, Народный суд. На суде объявляют: “Судебные заседатели Самойлова и Груздев, займите свои места ”. Первым вошел в зал заседания я, за мной Ольга. Батюшки! Родные мои, красным сукном стол покрыт, графин с водой… Я перекрестился. Ольга Самойлова меня в бок толкает и шепчет мне на ухо:

- Ты, зараза, хоть не крестися, ведь заседатель!
- Так ведь не бес, - ответил я ей.

Хорошо! Объявляют приговор, слушаю я, слушаю… Нет, не то! Погодите, погодите! Не помню, судили за что - украл он что-то, муки ли пуд или еще что? “Нет, - говорю, - слушай-ка, ты, парень - судья! Ведь пойми, его нужда заставила украсть-то. Может, дети у него голодные! ”

Да во всю-то мощь говорю, без оглядки. Смотрят все на меня и тихо так стало…

Пишут отношение в монастырь: “Больше дураков в заседатели не присылайте”. Меня, значит ", - уточнил батюшка и засмеялся.

13 мая 1941 года Павел Груздев вместе с иеромонахом Николаем и ещё 11 людьми был арестован по делу архиепископа Ярославского Варлаама (Ряшенцева). Арестованных содержали в тюрьмах Ярославля. Долгое время Павел Груздев находился в одиночной камере в полной изоляции, затем в одноместную камеру из-за нехватки мест поместили 15 человек.

(заключенный Павел Груздев, фотография из дела)

Заключённым не хватало воздуха, поэтому они, чтобы подышать, по очереди припадали к дверной щели у пола.
На допросах Павла подвергли пыткам: избивали, выбили почти все зубы, ломали кости и слепили глаза, он начал терять зрение.
Из воспоминаний старца:

"Во время допросов следователь кричал: «Ты, Груздев, если не подохнешь здесь в тюрьме, то потом мою фамилию со страхом вспоминать будешь! Хорошо её запомнишь - Спасский моя фамилия, следователь Спасский! » Отец Павел об этом рассказывал: «Прозорливый был, зараза, страха, правда не имею, но фамилию его не забыл, до смерти помнить буду. Все зубы мне повыбил, вот только один на развод оставил »."

Пасторское служение свое он начал после реабилитации в 1958 году и продолжал до самой своей кончины в 1996 году. 9 марта 1958 года в кафедральном Феодоровском соборе в Ярославле был рукоположён епископом Угличским Исаией во диакона, а 16 марта - во пресвитера. В августе 1961 года архиепископом Ярославским и Ростовским Никодимом пострижен в монашество.

Служил настоятелем церкви села Борзово Рыбинского района. С 1960 года настоятель Троицкой церкви села Верхне-Никульского Некоузского района (ранее Мологского уезда). Получил известность далеко за пределами села и даже области. Самые разные люди ехали к нему за благодатным утешением и решением жизненных вопросов. Учил христианской любви просто: притчами, жизненными рассказами, некоторые из которых были записаны и позднее изданы. Отец Павел был образцом христианского нестяжания: несмотря на широкую известность он очень просто питался и одевался, за всю свою жизнь не накопил никаких материальных ценностей.

В 1961 году был награждён епископом фиолетовой скуфьей, в 1963 - патриархом наперсным крестом, в 1971 - палицей, в 1976 - крестом с украшениями. С 1962 года иеромонах, с 1966 - игумен, с 1983 - архимандрит.

Отец Павел обладал даром лечить болезни, особенно кожные. Умел он и исцелять людей от такого страшного недуга, как уныние. По свидетельству протоиерея Сергия (Цветкова), даже когда отец Павел лежал слепой, с трубкой в боку, он до последнего вздоха продолжал шутить и не терял своей веселости. И исцелял людей от уныния только одним своим присутствием.
Вот как пишет об этом даре сам о. Сергий:

Впрочем, исцелял он не только от уныния. Помню, мама моя после соборования упала с крылечка и сломала себе какую-то кость в плече. Перелом был очень болезненный, причем боль не отступала ни на минуту. И врачи толком помочь не могли. И мы с мамой поехали к отцу Павлу. А он постучал по ее плечу кулаком - и все… И боль прошла. Я не скажу, что сразу кость срослась или еще что-то. Нет, заживление шло своим чередом. Но боль отступила, ушла, - а для нее тогда именно боль была самой большой тяжестью. И таких случаев было немало...

У батюшки был дар исцелять любые кожные болезни. Иногда он при мне делал лечебную мазь. Надевал епитрахиль и смешивал компоненты. Я наблюдал. Раз он мне сказал: «Вот ты знаешь состав, но у тебя ничего не получится, слово нужно знать ». По свидетельству врачей из Борка отец Павел вылечивал своей мазью любые кожные заболевания, даже те, от которых врачи отказывались. Еще старец говорил, что этот дар один человек получил от Божией Матери и передал ему. Хотя я думаю, что, возможно, он и был тем человеком. Любовь отца Павла к Царице Небесной была безгранична.

Отец Павел часто записывал свои воспоминания. Вот некоторые из них, которые вошли в книгу "Родные мои ":
Самый счастливый день (из воспоминаний старца) :

Архимандрит Павел незадолго до смерти, в 90-х годах нашего (уже минувшего) столетья, признался: "Родные мои, был у меня в жизни самый счастливый день. Вот послушайте.

Пригнали как-то к нам в лагеря девчонок. Все они молодые-молодые, наверное, и двадцати им не было. Их "бендеровками " называли. Среди них одна красавица - коса у ней до пят и лет ей от силы шестнадцать. И вот она-то так ревит, так плачет... "Как же горько ей, - думаю, - девочке этой, что так убивается она, так плачет ".

Подошел ближе, спрашиваю... А собралось тут заключенных человек двести, и наших лагерных, и тех, что вместе с этапом. "А отчего девушка-то так ревит? " Кто-то мне отвечает, из ихних же, вновь прибывших: "Трое суток ехали, нам хлеба дорогой не давали, какой-то у них перерасход был. Вот приехали, нам за все сразу и уплатили, хлеб выдали. А она поберегла, не ела - день, что ли, какой постный был у нее. А паек-то этот, который за три дня - и украли, выхватили как-то у нее. Вот трое суток она и не ела, теперь поделились бы с нею, но и у нас хлеба нету, уже все съели ".

А у меня в бараке была заначка - не заначка, а паек на сегодняшний день - буханка хлеба! Бегом я в барак... А получал восемьсот граммов хлеба как рабочий. Какой хлеб, сами понимаете, но все же хлеб. Этот хлеб беру и бегом назад. Несу этот хлеб девочке и даю, а она мне: "Ни, не треба! Я честь свою за хлиб не продаю! " И хлеб-то не взяла, батюшки! Милые мои, родные! Да Господи! Не знаю, какая честь такая, что человек за нее умереть готов? До того и не знал, а в тот день узнал, что это девичьей честью называется.

Сунул я этот кусок ей под мышку и бегом за зону, в лес! В кусты забрался, встал на коленки... и такие были слезы у меня радостные, нет, не горькие. А думаю, Господь и скажет:

- Голоден был, а ты, Павлуха, накормил Меня.
- Когда, Господи?
- Да вот тую девку-то бендеровку. То ты Меня накормил!

Вот это был и есть самый счастливый день в моей жизни, а прожил я уж немало".

Батюшка и на меткое слово был горазд. Раз в Борках (это поселок ученых в Ярославской обл.) отец Павел сидел за столом с академиками-физиками,среди которых были и его духовные дети. Был там какой-то солидный ученый, который почти ничего не ел, и по поводу каждого блюда говорил: это мне нельзя, у меня печень больная... от этого изжога... это слишком острое... и т.п. Отец Павел слушал, слушал и прокомментировал: ГНИЛАЯ ЖОПА И С ПРЯНИКОВ ДРИЩЕТ!

И снова из воспоминаний протоиерея Сергия :

Господь продлил ему дни. Батюшка говорил: «Тех, которые меня били, которые зубы мне выбили, их, бедных; через год потом расстреляли, а мне вот Господь столько лет жизни дал ».

Иногда я спрашивал у него: «Батюшка, вот тебе Господь помогает во всем, такие глубокие вещи открывает… Это за то, что ты нес в своей жизни такой подвиг? » На эти вопросы он мне всегда отвечал: «А я ни при чем, это лагеря! » Помню, как он разговаривал с матушкой Варварой, игуменьей Толгского монастыря, и на ее похожий вопрос ответил: «Это все лагеря, если б не лагеря, я был бы просто ничто! »

Я думаю, что он имел в виду страстную природу всякого человека, особенно молодого. Действительно, именно страдания выковали из него такого удивительного подвижника, старца. Он о своем добром говорить не любил, но иногда само проскальзывало. Однажды мы шли с ним, прогуливаясь около храма. Он показал мне живописное уединенное место: «Вот здесь, бывало, я прочитывал Псалтирь от корки до корки »...

Отец Павел часто рассказывал анекдот про больного, которому делали операцию под наркозом. Он очнулся и спрашивает у человека с ключами: «Доктор, как прошла операция? » Тот отвечает: «Я не доктор, а апостол Петр ». Этот анекдот имеет свою предысторию. А дело было так.
По рассказу отца Павла, когда ему делали тяжелую операцию по удалению желчного пузыря, он вдруг очнулся в другом мире. Там он встретил знакомого архимандрита Серафима (настоятель Варлаамо-Хутынского Спасо-Преображенского монастыря в Новгороде) и с ним увидел множество незнакомых людей. Отец Павел спросил у архимандрита, что это за люди. Тот ответил: «Это те, за которых ты всегда молишься со словами: помяни, Господи, тех, кого помянуть некому, нужды ради. Все они пришли помочь тебе ». Видимо, благодаря их молитвам батюшка тогда выжил и еще много послужил людям.

В конце восьмидесятых годов отец Павел стал быстро терять зрение и почти ослеп. Служить один, без помощников он уже не мог и в 1992 году был вынужден уйти за штат по состоянию здоровья. Он поселился в Тутаеве, при Воскресенском соборе, продолжая служить и проповедовать, принимать народ, несмотря на тяжелую болезнь и плохое зрение. Священники и миряне находили у него ответы на жизненные вопросы и получали утешение.
Зрение духовное не оставляло старца. Его простая, детски чистая вера, дерзновенная, постоянная молитва доходила к Богу и приносила благодатное утешение, ощущение близкого присутствия Божия и исцеление тем, о ком он просил. Многочисленны свидетельства его прозорливости. Эти благодатные дары отец Павел скрывал под покровом юродства.

Похороны состоялись 15 января, в день памяти преподобного Серафима Саровского, которого он особенно почитал, живя по его заповеди: "Стяжи Дух мирный - и около тебя спасутся тысячи ".
Отпевание и погребение совершил архиепископ Ярославский и Ростовский Михей в сослужении 38 священников и семи диаконов, при большом стечении народа из Москвы, Петербурга, Ярославля и других мест.

Похоронен архимандрит Павел, как он и завещал на Леонтьевском кладбище в левобережной части города Романова-Борисоглебска.

(могила архимандрита Павла Груздева на Леонтьевском кладбище в Тутаеве, служит братия Сретенского монастыря во главе с о. Тихоном Шевкуновым (ныне епископ Егорьевский Тихон))

Вот такой это был замечательный батюшка! И хоть он и не прославлен в лике святых (на сегодняшний день), но верится, что молится о. Павел пред Престолом Божьим за всех нас,грешных.

Помолись, батюшка, и о стране нашей Российской, о властех и воинстве ея, о нас, о наших сродниках и близких, о ненавидящих нас и творящих нам напасти. Помолись, отец Павел, что б Господь простил нам наши бесчисленные прегрешения и помиловал нас всех!

С любовью,
рб Дмитрий

Центр Православной культуры святителя Димитрия Ростовского

Издательство "Китеж"

По благословению Высокопреосвященнейшего Михея,

Архиепископа Ярославского и Ростовского

Имя ярославского старца архимандрита Павла (Груздева) почитаемо на Валааме и на Афоне, в Москве и Петербурге, на Украине и в Сибири. При жизни отец Павел был прославлен многими дарами. Господь слышал его молитвы и откликался на них. Могучую жизнь прожил этот праведник с Богом и с народом, разделив все испытания, выпавшие на долю России в 20-м веке. Малая родина Павла Груздева - уездный город Молога - был затоплен водами Рыбинского рукотворного моря, и мологский изгнанник стал переселенцем, а потом и лагерником, отбыв срок наказания за веру одиннадцать лет. И снова вернулся он на мологскую землю - точнее, то, что осталось от нее после затопления - и служил здесь священником в селе Верхне-Никульском почти тридцать лет и три года...

Среди всех даров архимандрита Павла замечателен его дар рассказчика: он словно исцелял собеседника живительной силой своего слова. Все, кто общался с батюшкой, кто слушал его рассказы, вспоминают в один голос, что уезжали от отца Павла "как на крыльях", настолько радостно преображался их внутренний мир. Надеемся, что и читатели батюшкиных рассказов почувствуют ту радосшую духовную силу в общении с ярославским старцем. Как говорил отец Павел: "Я умру - от вас не уйду".

РОДОСЛОВНАЯ ПАВЛА ГРУЗДЕВА

Родословная Павла Груздева уходит корнями в старинную мологскую землю. "Когда-то в деревне Большой Борок проживал крестьянин Терентий (Тереха), - пишет отец Павел в своих дневниковых тетрадях. - У этого Терентия был сын Алексей, у которого была кривая супруга Фекла Карповна". Среди шести детей Терентия (Груздевы в старые годы звались Терехины) был сын Алексей Терентьич, а у него - второй сын по имени Иван Алексеевич Груздев - это и есть дед о. Павла. "Старичок среднего роста, небольшая русая борода, проницательные карие глаза и неизменная трубка-носогрейка, волосы подстрижены под горшок, старенькие русские сапоги, плохонькой пиджак и старый картуз и с утра до ночи работа да забота", - вспоминает отец Павел. Семья десять человек, а "земли один надел, на дворе корова, лошади не бывало". "Супруга его была Марья Фоминишна, уроженка Петрова, из деревни Новое Верховье -плотная, физически развитая женщина, от природы процентов на 40 глухая, с бородавкой на левой щеке, - описывает о. Павел свою бабку. - Лето в поле, зима - пряла, ткала, внучат подымала <...>. У этих тружеников было шесть человек детей". Первая дочь Груздевых Ольга, окончив один класс начальной школы, ушла в Мологский Афанасьевский женский монастырь, где жила сестра бабушки по отцовской линии монахиня Евстолия и еще жила одна тетка - инокиня Елена. Сын Александр родился в 1888 году. "По окончании трех классов церковно-приходской школы,- пишет о. Павел, - был направлен родителями в Рыбинск в лавку к некому Адреянову, но непосильный детский труд и бесчеловечноезверское обращение хозяев вынудили его пешком бежать в Мологу и, не заходя домой, выпросился в мальчики к Иевлеву Александру Павлычу, который имел мясную лавочку, где и работал до революции, вернее, до 1914 года". Сквозь толщу времени мерцает старинная Молога, словно таинственный Китеж сквозь воды Светлояра. Молога, Молога, и твои золотые предания покоятся ныне на дне! Затоплены дома и улицы, церкви и кладбища, кресты и колокольни. Где твой юродивый Лешинька, приходивший в лавочку к Иевлевым и просивший у хозяйки: "Маша, Маша, дай пятачок", получив который, тут же кому-либо отдавал или запихивал в какую-нибудь щель? Видимо, от отца - Александра Ивановича - сохранилась у Павла Груздева память об одном случае. "Тятя с хозяином любили осенью ходить на охоту к Святу Озеру за утками, их допреж там была тьма-тьмущая. Однажды в дождливый осенний день со множеством убитой дичи наши охотники заблудились. Стемнялось, а дождь как из ведра. Куда идти? В какой стороне Молога? Никакой ориентировки. Но вдруг они увидели вдали как бы огненный столб, восходящий от земли, простирающийся в небо; и они, обрадованные, пошли на этот ориентир. Через два-три часа Александр Павлыч (Иевлев) и тятя уперлися в кладбищенскую ограду г.Мологи. Перебравшись через ограду, они увидали свежую могилу, на которой на коленях с воздетыми к небу руками молился Лешинька, от него исходило это дивное сияние. Александр Павлыч упал перед ним на колени со словами: "Леша, помолись за нас", на что тот ответил: "Сам молись и никому не говори, что ты меня здесь видал". Полное имя Лешиньки - Алексей Клюкин, он был похоронен в Мологском Афанасьевском монастыре у летнего собора, у алтаря с правой стороны.

В 1910 году Александр Иваныч женился на девице из деревни Новоселки, Солнцевой Александре Николаевне. Первенцем был сын Павел, в 1912г. родилась дочь Ольга, в 1914 г. - дочь Мария, а 19 июля 1914 года началась война.. "Осталась Александра Николаевна с малым детям да со старым старикам, а жить надо и жили, а как? да так же, как и все, - читаем в дневниках о. Павла. - Помню, был оброк не плочен да штраф за дрова, что на плечах из леса носили. Вот и приговорили бабку и маму на неделю в Боронишино, в волостное правление, в холодную, конечно же, бабка и меня взяла с собой, и нас из Борку много набралось неплательщиков-человек 15-20. Заперли всех в темную комнату, сидите, преступники. А среди нас были глубокие старики Тарас Михеич да Анна Кузина, обое близорукие. Вот и пошли они оправиться в уборную, а там горела керосиновая лампа, они ее как-то и разбили. Керосин вспыхнул, маломало и они-то не сгорели. А на утро пришел старшина Сорокоумов и всех нас выгнал. Это было 29 августа 1915-16 года".

Отец воевал на фронте, а семья бедствовала, по миру ходили. Мать Павлушу, как старшего, посылала побираться, по деревне куски собирать. А было ему годика четыре. И убежал он в Афанасьевский монастырь к тетке.

МОНАСТЫРСКИЙ МЕД

Вот пришли они к игумений на поклон. "В ноги бух! - рассказывал батюшка. - Игумения и говорит: "Так что делать, Павелко! Цыплят много, куриц, пусть смотрит, чтобы воронье не растащило".

Так началось для о. Павла монастырское послушание.

"Цыплят пас, потом коров пас, лошадей, - вспоминал он. - Пятьсот десятин земли! Ой, как жили-то...

Потом - нечего ему, то есть мне, Павелке, - к алтарю надо приучать! Стал к алтарю ходить, кадила подавать, кадила раздувать..."

"Шибко в монастыре работали," - вспоминал батюшка. В поле, на огороде, на скотном дворе, сеяли, убирали, косили, копали - постоянно на свежем воздухе. А люди в основном молодые, все время хотелось есть. И вот Павелка придумал, как накормить сестер-послушниц медом:

"Было мне в ту пору годков пять-семь, не больше. Только-только стали мед у нас качать на монастырской пасеке, и я тут как тут на монастырской лошадке мед свожу. Распоряжалась медом в монастыре только игумения, она и учет меду вела. Ладно!

А медку-то хочется, да и сестры-то хотят, а благословения нет.

Не велено нам меду-то есть.

Матушка игумения, медку-то благословите!

Не положено, Павлуша, - отвечает она.

Ладно, - соглашаюсь,- как хотите, воля ваша.

А сам бегом на скотный двор бегу, в голове план зреет, как меду-то раздобыть. Хватаю крысу из капкана, которая побольше, и несу к леднику, где мед хранят. Погоди, зараза, и мигом с нею туда.

Ветошью-то крысу медом вымазал, несу:

Матушка! Матушка! - а с крысы мед течет, я ее за хвост держу:

Вот в бочонке утонула!

А крику, что ты! Крыса сроду меда не видела и бочонка того. А для всех мед осквернен, все в ужасе - крыса утонула!

Тащи, Павелка, тот бочонок и вон его! - игумения велит. - Только-только чтобы его близко в монастыре не было!

Хорошо! Мне то и надо. Давай, вези! Увез, где-то там припрятал...

Пришло воскресенье, идти на исповедь... А исповедывал протоиерей о. Николай (Розин), умер он давно и похоронен в Мологе.

Отец Николай, батюшка! - начинаю я со слезами на глазах. - Стыдно! Так, мол, и так, бочонок меду-то я стащил. Но не о себе думал, сестер пожалел, хотел угостить...

Да, Павлуша, грех твой велик, но то, что попечение имел не только о себе, но и о сестрах, вину твою смягчает... - А потом тихо так он мне в самое ушко-то шепчет: "Но если мне, сынок, бидончик один, другой нацедишь... Господь, видя твою доброту и раскаяние, грех простит! Только, смотри, никому о том ни слова, а я о тебе, дитя мое, помолюсь".

Да Господи, да Милостивый, Слава Тебе! Легко-то как! Бегу, бидончик меду-то протоиерею несу. В дом ему снес, попадье отдал. Слава Тебе, Господи! Гора с плеч".

Эта история с монастырским медом стала уже народной легендой, потому и рассказывают ее по-разному. Одни говорят, что была не крыса, а мышь. Другие добавляют, что эту мышь поймал монастырский кот Зефир, а в просторечии - Зифа. Третьи уверяют, что Павелка пообещал игумений помолиться "о скверноядших", когда станет священником... Но мы передаем эту историю так, как рассказал ее сам батюшка, и ни слова больше!

"...TO ЗВЕЗДА МЛАДЕНЦА И ЦАРЯ ЦАРЕЙ"

Очень любил Павелка ходить на коляды в Рождество и Святки. По монастырю ходили так - сначала к игумений, потом к казначее, потом к благочинной и ко всем по порядку. И он тоже заходит к игумений: "Можно поколядовать?"

Матушка игумения! - кричит келейница. - Тут Павелко пришел, славить будет.

"Это я-то Павелко, на ту пору годов шести, - рассказывал батюшка. - В келью к ней не пускают, потому в прихожке стою. Слышу голос игумений из кельи: "Ладно, пусть славит!" Тут я начинаю:

Славите, славите,

сами про то знаете.

Я Павелко маленькой,

славить не умею,

а просить не смею.

Матушка игумения,

дай пятак!

Не дашь пятак, уйду и так.

Ух-х! А цолковый, знаешь какой? Не знаешь! Серебряный и две головы на нем - государь Император Николай Александрович и царь Михаил Феодорович, были тогда такие юбилейные серебряные рубли. Слава Богу! А дальше я к казначее иду - процедура целая такая... Казначеей была мать Поплия. Даст мне полтинничек, еще и конфет впридачу".

Ох, и хитер ты был, отец Павел, - перебивает батюшку его келейница Марья Петровна. - Нет-таки к простой монахине идти! А все к игуменье, казначее!

У простых самих того.., сама знаешь, Маруся, чего! Цолковый у них, хоть и целый день ори, не выклянчишь, - отшучивается отец Павел и продолжает свой рассказ:

"От казначеи - к благочинной. Сидит за столом в белом апостольнике, чай пьет.

Матушка Севастиана! - кричит ей келейница. - Павелко пришел, хочет Христа славить.

Она, головы не повернув, говорит: "Там на столе пятачок лежит, дай ему, да пусть уходит".

Уходи, - всполошилась келейница. - Недовольна матушка благочинная.

И уже больше для благочинной, чем для меня, возмущается: "Ишь, сколько грязи наносил, насляндал! Половички какие чистые да стиранные! Уходи!"

Развернулся, не стал и пятачок у ней брать. Ладно, думаю... Вот помрешь, по тебе тужить не буду! И в колокол звонить не пойду, так и знай, матушка Севастиана! А слезы-то у меня по щекам рекой... Обидели".

Звонить в колокол - тоже было послушание маленького Павелки. Как говорил батюшка: "Мой трудовой доход в монастыре". "Умирает, к примеру, мантийная монахиня, - рассказывает отец Павел. - Тут же приходит гробовая - Фаина была такая, косоротая - опрятывать тело усопшей, и мы идем с нею на колокольню. Час ночи или час дня, ветер, снег или дождь с грозой: "Павелко, пойдем". Забираемся мы на колокольню, ночью звезды и луна близко, а днем земля далеко-далеко, Молога как на ладошке лежит, вся, словно ожерельями, обвита реками вокруг. Летом - бурлаки по Мологе от Волги баржи тащут, зимой - все белым-бело, весной в паводок русла рек не видать, лишь бескрайнее море... Гробовая Фаина обвязывает мантейкой язык колокола, того, что на 390 пудов. Потянула Фаина мантейкой за язык - бу-у-м-м, и я с нею - бу-м-м! По монастырскому обычаю, на каком бы кто послушании ни был, все должны положить три поклона за новопреставленную. Корову доишь или на лошади скачешь, князь ты или поп - клади три поклона земных! Вся Русь так жила - в страхе перед Богом...

И вот эта мантейка висит на языке колокола до сорокового дня, там уже от дождя, снега или ветра одни лоскутки останутся. В сороковой день соберут эти лоскутки - и на могилку. Панихиду отслужат и мантейку ту в землю закопают. Касалось это только мантийных монахинь, а всех остальных хоронили, как обычно. А мне за то - Павелко всю ночь и день сидит на колокольне - рубль заплатят. Слава Богу, умирали не часто".

"И Я ПАТРИАРХУ ТИХОНУ СПИНКУ ТЕР, И ОН МНЕ!"

Летом 1913 года праздновали царский юбилей в Мологе - хотя и без личного присутствия Государя, но очень торжественно. Архиепископ Ярославский и Ростовский Тихон, будущий Патриарх, на пароходе по Волге приплыл тогда в Мологу. Конечно, главные празднования состоялись в Афанасьевской обители. Три годика было Павлуше Груздеву, но дорожку в монастырь он уже хорошо знал, не раз брала его с собой крестная - монахиня Евстолия.

Первую свою встречу со святителем Тихоном о. Павел запомнил на всю жизнь. Владыка был ласков, всех без исключения в монастыре благословил и своей рукой раздал памятные монеты и медальки, выпущенные в честь царского юбилея. Досталась монетка и Павлуше Груздеву.

Знал я святителя Тихона, знал архиепископа Агафангела и многих-многих других, - рассказывал батюшка. - Царствие им всем Небесное. Всякий раз 18 января старого стиля/ 31 января н. ст./, в день святителей Афанасия Великого и Кирилла, архиепископов Александрийских, в нашу святую обитель приезжали отовсюду, в том числе и священство: отец Григорий - иеромонах с Толги, архимандрит Иероним из Юги, всегда гостем был настоятель Адрианова монастыря, иеромонах Сильвестр из церкви Архангела Михаила, пять - шесть батюшек еще. Да на литию-то как выходили, Господи! Радость, красота и умиление!

Во время ярославского восстания 1918 года, по рассказам, Патриарх Тихон жил в Толгском монастыре, но вынужден был покинуть его, перебравшись в относительно тихую по тем временам Мологскую обитель Матушка игумения истопила для владыки баньку, а монастырь-то женский, вот и послали восьмилетнего Павлушу мыться вместе с Его Святейшеством

Топят баньку-то, а игуменья и зовет “Павелко” - меня, значит, - рассказывает батюшка - Иди со владыкой-то помойся, в баньке-то. И Патриарх Тихон мне спину мыл, и я ему!

Владыка благословил послушника Павелку носить подрясник, своими руками одел на Павлушу ремень и скуфейку, тем самым как бы дав ему свое святительское благословение на монашество. И хотя монашеский постриг отец Павел принял только в 1962 году, всю жизнь он считал себя иноком, монахом. А подрясник, скуфейку и четки, данные ему святителем Тихоном, сохранил через все испытания.

Более двух недель, по словам о Павла, жил Патриарх Тихон в гостеприимной Мологской обители “Пошел как-то Святейший по монастырю с осмотром, - рассказывает батюшка, - а заодно прогуляться, воздухом подышать. Игумения с ним, рыбинский благочинный о Александр, все звали его почему-то Юрша, может быть, потому, что родом он был из села Юршино. Я рядом со святителем бегу, посох ему несу. Вскоре вышли мы из ворот и оказались на огурцовом поле:

Матушка игуменья! - обращается к настоятельнице Святейший Тихон - Смотри, сколько у тебя огурцов!

А тут и благочинный о Александр рядом, вставил словечко:

Сколько в монастыре огурцов, столько, значит, и дураков:

Из них ты первым будешь! - заметил святитель

Все рассмеялись, в том числе и о.Александр, и сам Святейший.

Отправьте огурцов на Толгу, - отдал он потом распоряжение.

Рассказывал отец Павел, как солили огурцы в бочках прямо в реке, как ездили по грибы. Для каждого дела существовал свой обычай, свой особый ритуал. Едут по грибы - садятся на подводу, берут с собой самовар, провизию. Старые монашки и они, молодежь, приезжают в лес, лагерь разбивают, в центре привязывают колокол, а точнее, колокольцо такое. Молодежь уходит в лес по грибы, тут костер горит, пищу готовят, и кто-то в колокольцо блямкает, чтобы не заблудились, не ушли далеко. Собирают грибы, приносят и опять в лес Старухи грибы разбирают, тут же варят.

И с детства такой отец Павел, что любил людей кормить, любил и хозяйство вести - по-монастырски, планомерно.

КАК ПАВЕЛ ГРУЗДЕВ БЫЛ СУДЕБНЫМ ЗАСЕДАТЕЛЕМ

После революции и гражданской войны Мологский Афанасьевский монастырь из обители иночествующих превратился в Афанасьевскую трудовую артель. Но монастырская жизнь текла своим чередом, несмотря на все потрясения.

“Очень уж модным было тогда собрания собирать, - вспоминал о. Павел 20-е годы в Мологе. - Приезжает из города проверяющий, или кто еще, уполномоченный, сразу к нам:

Где члены трудовой артели?

Так нету, - отвечают ему.

А где они? - спрашивает.

Да на всенощной.

Чего там делают?

Молятся...

Так ведь собрание намечено!

Того не знаем.

Ну, вы у меня домолитесь! - пригрозит он”.

Обвиненные в уклонении “от участия в общественном строительстве”, сестры обители, как могли, старались участвовать в новой советской жизни, выполнять все постановления.

Отец Павел рассказывал: “Как-то раз приходят, говорят нам:

Есть Постановление! Необходимо выбрать судебных заседателей из числа членов Афанасьевской трудовой артели. От монастыря, значит.

Хорошо, - соглашаемся мы. - А кого выбирать в заседатели?

А кого хотите, того и выбирайте

Выбрали меня, Груздева Павла Александровича. Надо еще кого-то. Кого? Ольгу-председательницу, у нее одной были башмаки на высоких каблуках. Без того в заседатели не ходи. Мне-то ладно, кроме подрясника и лаптей, ничего. Но как избранному заседателю купили рубаху хорошую, сумасшедшую рубаху с отложным воротником. Ой-й! зараза, и галстук! Неделю примеривал, как на суд завязать?

Словом, стал я судебным заседателем. Идем, город Молога, Народный суд. На суде объявляют: “Судебные заседатели Самойлова и Груздев, займите свои места”. Первым вошел в зал заседания я, за мной Ольга. Батюшки! Родные мои, красным сукном стол покрыт, графин с водой... Я перекрестился. Ольга Самойлова меня в бок толкает и шепчет мне на ухо:

Ты, зараза, хоть не крестися, ведь заседатель!

Так ведь не бес, - ответил я ей.

Хорошо! Объявляют приговор, слушаю я, слушаю... Нет, не то! Погодите, погодите! Не помню, судили за что - украл он что-то, муки ли пуд или еще что? “Нет, - говорю, - слушай-ка, ты, парень - судья! Ведь пойми, его нужда заставила украсть-то. Может, дети у него голодные!”

Да во всю-то мощь говорю, без оглядки. Смотрят все на меня и тихо так стало...

Пишут отношение в монастырь: “Больше дураков в заседатели не присылайте”. Меня, значит”, - уточнил батюшка и засмеялся.

"ГОЛОДЕН БЫЛ, А ТЫ НАКОРМИЛ МЕНЯ"

13 мая 1941 года Павел Александрович Груздев был арестован по делу архиепископа Варлаама Ряшенцева.

Лагпункт, где шесть лет отбывал срок о.Павел, находился по адресу: Кировская область, Кайский район, п/о Волосница. Вятские исправительно-трудовые лагеря занимались заготовкою дров для Пермской железной дороги, и заключенному № 513 -этим номером называл себя о. Павел - поручено было обслуживать железнодорожную ветку, по которой из тайги вывозился лес с лесоповала. Как обходчику узкоколейки, ему разрешалось передвигаться по тайге самостоятельно, без конвоира за спиной, он мог в любое время пройти в зону и выйти из нее, завернуть по дороге в вольный поселок. Бесконвойность - преимущество, которым очень дорожили в зоне. А время было военное, то самое, о котором говорят, что из семи лагерных эпох самая страшная - война: "Кто в войну не сидел, тот и лагеря не отведал". С начала войны был урезан и без того до невозможности скудный лагерный паек, ухудшались с каждым годом и сами продукты: хлеб - сырая черная глина, "черняшка"; овощи заменялись кормовою репою, свекольной ботвой, всяким мусором; вместо круп - вика, отруби.

Многих людей спас о. Павел в лагере от голодной смерти. В то время как бригаду заключенных водили к месту работы два стрелка, утром и вечером - фамилии стрелков были Жемчугов да Пухтяев, о. Павел запомнил - зека № 513 имел пропуск на свободный выход и вход в зону: "Хочу в лес иду, а хочу и вдоль леса... Но чаще в лес - плетеный из веточек пестель в руки беру и - за ягодами. Сперва землянику брал, потом морошку и бруснику, а грибов-то! Ладно. Ребята, лес-то рядом! Господи Милостивый, слава Тебе!"

Что удавалось пронести через проходную в лагерь, о. Павел менял в санчасти на хлеб, кормил ослабших от голода товарищей по бараку. А барак у них был - сплошь 58-я статья: монахи, немцы с Поволжья сидели, интеллигенция. Встретил о. Павел в лагерях старосту из тутаевского собора, тот умер у него на руках.

На зиму делал запасы. Рубил рябину и складывал в стога. Их потом засыплет снегом и бери всю зиму. Солил грибы в самодельных ямах: выкопает, обмажет изнутри глиной, накидает туда хворосту, разожжет костер. Яма становится как глиняный кувшин или большая чаша. Навалит полную яму грибов, соли где-то на путях раздобудет, пересыплет солью грибы, потом придавит сучьями. "И вот, - говорит, - несу через проходную - ведро охранникам, два ведра в лагерь".

Однажды в тайге встретил о. Павел медведя: "Ем малину, а кто-то толкается. Посмотрел - медведь. Не помню, как до лагеря добежал". В другой раз чуть было не пристрелили его спящего, приняв за беглого зека. "Набрал я как-то ягод целый пестель, - рассказывал батюшка. - Тогда земляники много было, вот я ее с горой и набрал. А при этом уставший - то ли с ночи шел, то ли еще чего-то - не помню теперь. Шел-шел к лагерю, да и прилег на траву. Документы мои, как положено, со мною, а документы какие? Пропуск на работу. Прилег, значит, и сплю - да так сладко, такхорошо в лесу на лоне природы, а пестель с этой земляникой у меня в головах стоит. Вдруг слышу, кто-то в меня шишками бросает - прямо в лицо мне. Перекрестился я, открыл глаза, смотрю - стрелок!

А-а! Сбежал?..

Гражданин начальник, нет, не сбежал, - отвечаю.

Документ имеешь? - спрашивает.

Имею, гражданин начальник, - говорю ему и достаю документ. Он у меня всегда в рубашке лежал в зашитом кармане, вот здесь - на груди у сердца. Поглядел, поглядел он документ и так, и этак.

Ладно, - говорит, - свободен!

Гражданин начальник, вот земляники-то поешьте, - предлагаю я ему.

Ладно, давай, - согласился стрелок.

Положил винтовку на траву... Родные мои, земляника-то с трудом была набрана для больных в лагерь, а он у меня половину-то и съел. Ну да Бог с ним!"

"БОЛЕН БЫЛ, А ВЫ ПОСЕТИЛИ МЕНЯ"

В медсанчасти, где менял Павел Груздев ягоды на хлеб, работали два доктора, оба из Прибалтики - доктор Берне, латыш, и доктор Чаманс. Дадут им указание, разнарядку в санчасть: "Завтра в лагере ударный рабочий день" - Рождество, к примеру, или Пасха Христова. В эти светлые христианские праздники заключенных заставляли работать еще больше - "перевоспитывали" ударным трудом. И предупреждают докторов, таких же заключенных: "Чтобы по всему лагпункту более пятнадцати человек не освобождать!" И если врач не выполнит разнарядку, он будет наказан - могут и срок добавить. А доктор Берне освободит от работы тридцать человек и список тот несет на вахту...

"Слышно: "Кто?!" - рассказывал отец Павел. - "Мать-перемать, кто, фашистские морды, список писал?"

Вызывают его, доктора нашего, согнут за то, как положено:

"Завтра сам за свое самоуправство пойдешь три нормы давать!"

Ладно! Хорошо!

Так скажу вам, родные мои робята. Я не понимаю в красоте телесной человеческой, в душевной-то я понимаю, а тут я понял! Вышел он на вахту с рабочими, со всеми вышел... Ой, красавец, сумасшедший красавец и без шапки! Стоит без головного убора и с пилой... Думаю про себя: "Матерь Божия, да Владычице, Скоропослушнице! Пошли ему всего за его простоту и терпение!" Конечно, мы его берегли и в тот день увели от работы. Соорудили ему костер, его рядом посадили. Стрелка подкупили: "На вот тебе! Да молчи ты, зараза!"

Так доктор и сидел у костра, грелся и не работал. Если он жив, дай ему, Господи, доброго здоровья, а если помер - Господи! Пошли ему Царствие Небесное, по завету Твоему: "Болен был, а вы посетили Меня!"

КАК ОТЕЦ ПАВЕЛ ИЗ ПЕТЛИ ЧЕЛОВЕКА ВЫНУЛ

Всех заключенных по 58-й статье на зоне звали "фашистами" - это меткое клеймо придумали блатные и одобрило лагерное начальство. Что может быть позорнее, когда идет война с немецко-фашистскими захватчиками? "Фашистская морда, фашистская сволочь", - самое расхожее лагерное обращение.

Один раз о. Павел вытащил из петли немца - такого же заключенного - "фашиста", как и он сам. С начала войны много их, обрусевших немцев с Поволжья и других регионов, попало за колючую проволоку - вся вина их состояла в том, что они были немецкой национальности. Эта история рассказана от начала и до конца самим отцом Павлом.

"Осень на дворе! Дождик сумасшедший, ночь. А на мою ответственность - восемь километров железнодорожного пути по лагерным тропам. Я путеобходчиком был, потому и пропуск имел свободный, доверяли мне. За путь отвечаю! Я вас, родные мои, в этом вопросе и проконсультирую, и простажирую, только слушайте. Ведь за путь отвечать дело не простое, чуть что - строго спросят.

Начальником нашей дороги был Григорий Васильевич Копыл. Как же он меня любил-то! А знаете, за что? Я ему и грибов самых лучших носил, и ягод всяких - словом, в изобилии получал он от меня даров леса.

Ладно! Осень и ночь, и дождь сумасшедший.

Павло! Как дорога-то на участке? - А был Григорий Васильевич Копыл тоже заключенный, как и я, но начальником.

Гражданин начальник, - отвечаю ему, - дорога в полном порядке, все смотрел и проверял. Пломбировал, - шутка, конечно.

Ладно, Павлуха, садися со мной на машину.

Машина - старенький резервный паровозик, вы все знаете, что такое резервный, он ходил между лагпунктами. Когда завал расчистить, когда срочно бригаду укладчиков доставить, - вспомогательный паровоз. Ладно! Поехали!

Смотри, Павло, за дорогу ты головой отвечаешь! - предупредил Копыл, когда поезд тронулся.

Отвечаю, гражданин начальник, - соглашаюсь я. Машина паровая, сумасшедшая, челюсти уздой не стянешь, авось! Едем. Хорошо! Немного проехали, вдруг толчок! Что за толчок такой? Паровоз при этом как бросит...

А-а! Так ты меня проводишь? На путях накладки разошлись!

Накладки-то скреплены, где в стыке рельсы соединяются.

Да Григорий Васильевич, проверял я дорогу-то!

Ну ладно, верю тебе, - буркнул недовольный Копыл. Дальше едем. Проехали еще метров триста, ну пятьсот... опять удар! Опять паровоз бросило!

С завтрашнего дня две недели тебе пайка не восемьсот, как прежде, граммов, а триста хлеба, - строго сказал Копыл.

Ну, ваше дело, вы начальник...

Проехали восемь километров до лагпункта. Все сходят, идут в лагпункт, отдыхать после работы. А мне? Нет, родные мои, пойду туда посмотреть, в чем дело. Не уследил за дорогой, зараза! А бежать восемь километров по дождю, да и ночь к тому. Но что ж - тебе дано, твоя ответственность...

Бегу... Хорошо! Вот чувствую, сейчас самое место, где толчок был.

Гляжу - матушки! - лошадь в кювете лежит, обе ноги ей отрезало... Ой! Что ты сделаешь? За хвост - и подальше ее от насыпи сволок. Дальше бегу. А реву-то, крику! Ночь! Я уж до костей промок, а начхать. На помощь всех святых призываю, но больше всего: "Преподобие отче Варлаамие! Я у тебя четыре года жил, угодник Божий! Я твою раку, около мощей-то, всегда обтирал! Помоги мне, отче Варлаамие, и мои грехи-те оботри, омой твоими молитвами к Господу нашему, Спасителю Иисусу Христу!"

Но при том дальше все по дороге бегу... Вижу - еще лошадь лежит, Господи! Тоже зарезанная - паровозом тем, на котором мы ехали. Ой-й! Делать-то что? Но миловал Господь, не растерялся я и эту стащил подальше от дороги. Вдруг слышу - какой-то храп, стон вроде человеческий. А рядом с тем местом шпало-резка была - дорогу-то когда делали, мотор там поставили, крышу соорудили. Что-то вроде сарая такого, бревна на шпалы в нем резали.

Бегом туда. Машинально вбежал в эту шпалорезку... Родные мои! Гляжу, а мужик, лагерный пастух, и висит! Повесился, зараза! Он лошадей тех пас, немец. Какие тогда были немцы? Арестованный он, может, из Поволжья, не знаю...

Да Матушка Пречистая! Да всех святых зову и Михаила Клопского, Господи! Всех-всех призвал, до последней капли. Ну, что делать? Ножички нам носить запрещено было, потому не носил. Если найдут, могли и расстрелять. Там за пустяк расстреливали. Зубами бы узел развязать на веревке, так зубы у меня тогда все выбиты были. Один-единственный на память оставил мне следователь Спасский в ярославской тюрьме.

Как-то я эту веревку пальцами путал-путал, - словом, распутал. Рухнул он на пол, Господи! Я к нему, перевернул его на спину, руки-ноги растянул. Щупаю пульс - нету. Ничего в нем не булькает, ничего не хлюпает. Да что делать-то? Да Матушка-Скоропослушница! Опять всех Святых на помощь, да и Илью Пророка. Ты на небе-то, не знаю как и просить, как ублажить тебя? Помоги нам!

Нет, родные мои, был я уже без ума. Умер. Мертвой лежит! Василие Великий, Григорие Богослове да Иоанне Златоусте... кого только не звал!

Вдруг слышу! Господи! Тут у него, у самого горла, кохнуло. Ой, матушки, зафункционировало... Пока так изредка: кох-кох-кох. Потом чаще. Обложил его травой моерой, было это уже в августе-сентябре, а сам бегом в зону, опять восемь верст. Дождь прошел, а я сухонькой, пар из меня валит. Прибегаю на вахту: "Давай, давай скорей! Дрезину, сейчас же мне дрезину! Человеку в лесу, на перегоне, плохо!"

Стрелки на вахте, глядя на меня, говорят: "Ну, домолился, святоша! Голова у него того!" Думают, с ума я сошел. Вид у меня был такой или еще что? Не знаю. Фамилии моей они не говорят, а как номер мой называют, то сразу - "святоша". К примеру: "513-й совсем домолился, святоша-то!"

Пусть говорят, - думаю. - Ладно.

Побежал, нашел начальника санчасти, был у нас такой Ферий Павел Эдуардович. Не знаю, какой он нации, но фамилия его была Ферий. Меня он уважал - нет, не за подачки - а за просто так уважал. К нему обращаюсь:

Гражданин начальник, так, мол, и так!

Ладно, давай бегом на дрезину, поехали, - говорит он мне. Приехали к шпалорезке, а этот там лежит без памяти, но пульс у него функционирует. Ему тут же чего-то кольнули, чего-то дали и привезли в зону. Его в санчасть, а я в барак ушел.

Месяц или полтора спустя приходит мне повестка: "Номер такой-то, просим немедленно явиться в суд на восьмой лагпункт". Приехал я на восьмой лагпункт, как указано в повестке. Идет суд, а я в суде свидетель. Не меня судят, а паренька того, пастуха из шпалорезки, у которого лошадей паровозом ночью зарезало.

Как оказалось потом, выяснилось на следствии, он их просто проспал. Ходил-ходил, пас-пас, да и уснул, а они уж сами под паровоз забрели. И вот собрался суд, и его судят.

Ну вы, 513-й! - это меня, значит. - Свидетель! Как вы нам на то ответите? Ведь вы знаете, понимаете, наверное. Страна переживает критическое положение. Немцы рвутся, а он подрывает нашу оборону. Согласен с этим, да, 513-й? "Он" - это тот пастух, что повесился.

Встаю, меня ведь спрашивают, как свидетеля, отвечаю:

Граждане судьи, я только правду скажу. Так, мол, и так Я его вынул из петли. Не от радости он полез в нее, петлю-то. У него, видно, жена есть, "фрау", значит, и детки, наверное, тоже есть. Сами подумайте, каково ему было в петлю лезть? Но у страха глаза велики. Потому, граждане судьи, я не подпишу и не поддерживаю выставленного вами ему обвинения. Ну испугался он, согласен. Уснул - так ночь и дождь. Может, устал, а тут еще паровоз... Нет, не согласен

Так и ты фашист!

Так, наверное Ваша воля.

И знаете, родные мои, дали ему только условно. Я, правда, не знаю, что такое условно. Но ему эту возможность предоставили. И вот потом, бывало, еще сплю на нарах-то, а он получит свою пайку хлеба восемьсот граммов, и триста мне под подушку пихнет

Вот так жили, родные мои".

Разные людские потоки в разные годы лились в лагеря - то раскулаченные, то космополиты, то срубленная очередным ударом топора партийная верхушка, то научно-творческая интеллигенция, идейно не угодившая Хозяину - но всегда и в любые годы был единый общий поток верующих - "какой-то молчаливый крестный ход с невидимыми свечами. Как от пулемета падают среди них - и следующие заступают, и опять идут. Твердость, не виданная в XX веке!" Это строки из "Архипелага Гулаг".

Словно в первые христианские века, когда богослужение совершалось зачастую под открытым небом, православные молились ныне в лесу, в горах, в пустыне и у моря.

В уральской тайге служили Литургию и заключенные Вятских исправительно-трудовых лагерей.

Были там два епископа, несколько архимандритов, игумены, иеромонахи и просто монахи. А сколько было в лагере верующих женщин, которых всех окрестили "монашками", смешав в одну кучу и безграмотных крестьянок, и игумений различных монастырей. По словам отца Павла, "была там целая епархия!" Когда удавалось договориться с начальником второй части, ведавшей пропусками, "лагерная епархия" выходила в лес и начинала богослужение на лесной поляне. Для причастной чаши готовили сок из различных ягод, черники, земляники, ежевики, брусники - что Бог пошлет, престолом был пень, полотенце служило как сакос, из консервной банки делали кадило. И архиерей, облаченный в арестантское тряпье, - "разделиша ризы Моя себе и об одежде Моей меташа жребий... "-предстоял лесному престолу как Господню, ему помогали все молящиеся.

"Тело Христово примите, источника бессмертного вкусите", - пел хор заключенных на лесной поляне... Как молились все, как плакали - не от горя, а от радости молитвенной...

При последнем богослужении (что-то случилось в лагпункте, кого-то куда-то переводили) молния ударила в пень, служивший престолом - чтобы не сквернили его потом. Он исчез, а на его месте появилась воронка, полная чистой прозрачной воды. Охранник, видевший все своими глазами, побелел от страха, говорит: "Ну, вы все здесь святые!"

Были случаи, когда вместе с заключенными причащались в лесу и некоторые из охранников-стрелков.

Шла Великая Отечественная война, начавшаяся в воскресенье 22 июня 1941 года - в День Всех Святых, в земле Российской просиявших, и помешавшая осуществиться государственному плану "безбожной пятилетки", по которому в России не должно было остаться ни одной церкви. Что помогло России выстоять и сохранить православную веру - разве не молитвы и праведная кровь миллионов заключенных - лучших христиан России?

Высокие сосны, трава на поляне, престол херувимский, небо... Причастная зековская чаша с соком из лесных ягод:

"...Верую, Господи, что сие есть самое пречистое Тело Твое и сия есть честная кровь Твоя... иже за ны и за многих проливаемая во оставление грехов..."

САМЫЙ СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ

Много написано в XX веке об ужасах и страданиях лагерей. Архимандрит Павел уже незадолго до смерти, в 90-х годах нашего (уже минувшего) столетья, признался:

"Родные мои, был у меня в жизни самый счастливый день. Вот послушайте.

Пригнали как-то к нам в лагеря девчонок. Все они молодые-молодые, наверное, и двадцати им не было. Их "бендеровками" называли. Среди них одна красавица - коса у ней до пят и лет ей от силы шестнадцать. И вот она-то так ревит, так плачет... "Как же горько ей, - думаю, - девочке этой, что так убивается она, так плачет".

Подошел ближе, спрашиваю... А собралось тут заключенных человек двести, и наших лагерных, и тех, что вместе с этапом. "А отчего девушка-то так ревит?" Кто-то мне отвечает, из ихних же, вновь прибывших: "Трое суток ехали, нам хлеба дорогой не давали, какой-то у них перерасход был. Вот приехали, нам за все сразу и уплатили, хлеб выдали. А она поберегла, не ела - день, что ли, какой постный был у нее. А паек-то этот, который за три дня - и украли, выхватили как-то у нее. Вот трое суток она и не ела, теперь поделились бы с нею, но и у нас хлеба нету, уже все съели".

А у меня в бараке была заначка - не заначка, а паек на сегодняшний день - буханка хлеба! Бегом я в барак... А получал восемьсот граммов хлеба как рабочий. Какой хлеб, сами понимаете, но все же хлеб. Этот хлеб беру и бегом назад. Несу этот хлеб девочке и даю, а она мне: "Hi, не треба! Я честi своеi за хлiб не продаю!" И хлеб-то не взяла, батюшки! Милые мои, родные! Да Господи! Не знаю, какая честь такая, что человек за нее умереть готов? До того и не знал, а в тот день узнал, что это девичьей честью называется!

Сунул я этот кусок ей под мышку и бегом за зону, в лес! В кусты забрался, встал на коленки... и такие были слезы у меня радостные, нет, не горькие. А думаю, Господь и скажет:

Голоден был, а ты, Павлуха, накормил Меня.

Когда, Господи?

Да вот тую девку-то бендеровку. То ты Меня накормил! Вот это был и есть самый счастливый день в моей жизни, а прожил я уж немало".

"ГОСПОДИ, И НАС ПРОСТИ, ЧТО МЫ АРЕСТАНТЫ!"

По делу архиепископа Варлаама Ряшенцева, который был воспреемником митрополита Ярославского Агафангела, Павел Груздев арестовывался дважды. Повторный срок он получил в 1949 году, как тогда говорили - стал "повторником". Из Ярославля повезли арестантов в Москву, в Бутырки, оттуда - в Самару, в пересыльную тюрьму.

В самарской тюрьме отец Павел вместе с другими заключенными встретил Пасху 1950 года. В этот день - воскресенье - выгнали их на прогулку в тюремный двор, выстроили и водят по кругу. Кому-то из тюремного начальства взбрело в голову: "Эй, попы, спойте чего-нибудь!"

"А владыка - помяни его Господи! - рассказывал батюшка, - говорит нам: "Отцы и братие! Сегодня Христос воскресе!" И запел: "Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав... " Да помяни, Господи, того праведного стрелка - ни в кого не выстрелил. Идем, поем: "Воскресения день, просветимся лю-дие! Пасха, Господня Пасха! От смерти бо к жизни и от земли к небеси Христос Бог нас приведе... "

Из Самары повезли арестантов неизвестно куда. В вагонах решетки, хлеба на дорогу не дали. "Ой, да соловецкие чудотворцы! Да куды же вы, праведные, нас отправляете?" Едут сутки, двое, трое.. Из дальнего окна горы видать. И снова - "с вещам!" Вышли все, собралися, стали на поверку. Выкрикивают вновь прибывших по алфавиту

А! Антонов Иван Васильевич! Заходи.

Номер 1 зашел.

Августов... Заходит.

Б!.. В!.. Г!.. Заходи! В зону, в зону! Гривнев, Годунов, Грибов... Донской, Данилов...

А Груздева что нет? - спрашивает о. Павел.

Да нету, - отвечают ему.

"Как нет? - думает. - Я у них самый страшный фашист. Не вызывают меня! Видно, сейчас еще хуже будет".

Всех назвали, никого не осталось, только два старика да он, Павел Груздев.

Паренек,ты арестант?

Арестант.

И мы арестанты. Ты фашист?

И мы фашисты.

"Слава Тебе Господи! - облегченно вздохнул о. Павел и пояснил. - Свои, значит, нас фашистами звали".

Дак паренек, - просят его старики, - ты ступай к этому, который начальник, скажи, что забыли троих!

Гражданин начальник! Мы тоже из этой партии три арестанта.

Не знаем! Отходи!

Сидят старики с Павлушей, ждут. Вдруг из будки проходной выходит охранник, несет пакет:

Ну, кто из вас поумнее-то будет? Старики говорят:

Так вот парню отдайте документы.

На, держи. Вон, видишь, километра за три, дом на горе и флаг? Идите туда, вам там скажут, чего делать.

"Идем, - вспоминал о. Павел. - Господи, глядим: "моншасы да шандасы" - не по-русски все кругом-то. Я говорю: "Ребята, нас привезли не в Россию!" Пришли в этот дом - комендатура, на трех языках написано. Заходим, баба кыргызуха моет пол.

Здравствуйте.

Чего надо?

Да ты не кричи на нас! Вот документы настоящие.

Э! - скорчилася вся. - Давай уходим! А то звоним будем милиция, стреляю! Ах ты, зараза, еще убьют!

Завтра в 9-10 часов приходим, работа начнем!

Пошли. А куды идти-то, батюшко? Куцы идти-то? Спрашиваем тюрьму. Да грязные-то! Вшей не было. Обстриженные-то! Господи, да Матерь Божия, да соловецкие чудотворцы! Куды же мы попали? Какой же это город? Везде не по-русски написано. "Вон тюрьма", - говорят. Подходим к тюрьме, звонок нажимаю:

Передачи не передаем, поздно!

Милый, нас возьмите! Мы арестанты!

Убежали?

Вот вам документы.

Это в пересылку. Не принимают. Чужие.

Приходим опять в пересылку. Уж вечер. Солнце село, надо ночлег искать. А кто нас пустит?

Ребята, нас там нигде не берут!

А у нас смена прошла, давайте уходите, а то стрелять будем!

"Что ж, дедушки, пойдемте". А че ж делать? В город-от боимся идти, по загороду не помню куда шли напрямик. Река шумит какая-то. Водички попить бы, да сил уж нет от голода. Нашел какую-то яму, бурьян - бух в бурьян. Тут и упал, тут и уснул. А бумажку-то эту, документы, под голову подложил, сохранил как-то. Утром просыпаюсь. Первое дело, что мне странно показалось - небо надо мной, синее небо. Тюрьма ведь все, пересылка... А тут небо! Думаю, чокнулся. Грызу себе руку - нет, еще не чокнулся. Господи! Сотвори день сей днем милосердия Твоего!

Вылезаю из ямы. Один старик молится, а второй рубашку стирает в реке. "Ой, сынок, жив!" "Жив, отцы, жив."

Умылись в реке - река Ишим. Солнышко только взошло. Начали молитвы читать:

"Воссташе от сна, припадаем Ти, Блаже, и ангельскую песнь вопием ти, сильне. Свят, Свят, Свят ecu Боже, Богородицею помилуй нас.

От одра и сна воздвигл мя ecu Господи, ум мой просвети и сердце..." Прочитали молитвы те, слышим: бом!.. бом!.. бом!.. Церковь где-то! Служба есть! Один старик говорит. "Дак вона, видишь, на горизонте?" Километра полтора от нашего ночлега. "Пойдемте в церковь!"

А уж мы не то чтобы нищие были, а какая есть последняя ступенька нищих - вот мы были на этой ступеньке. А что делать - только бы нам причаститься! Иуда бы покаялся, Господь бы и его простил. Господи, и нас прости, что мы арестанты! А батюшке-то охота за исповедь отдать. У меня не было ни копейки. Какой-то старик увидал нас, дает три рубля: "Поди разменяй!" Всем по полтиннику, а на остальное свечки поставили Спасителю и Царице Небесной. Исповедались, причастились - да хоть куда веди нас, хоть расстреляй, никто не страшен! Слава Тебе Господи!"

СЛУЧАЙ В СОВХОЗЕ ЗУЕВКА

Так началась ссыльная жизнь Павла Груздева в городе Петропавловске, где в первый же день причастились они со стариками-монахами в соборной церкви Петра и Павла. В Казахстан заключенный Груздев был отправлен "на вечное поселение". В областной строительной конторе поставили Груздева на камнедробилку. "Кувалду дали, - вспоминал батюшка. - Утром-то работа начинается с восьми, а я в шесть часов приду, да и набью норму, еще и перевыполню". Как-то раз командировали их, административно-ссыльных, в поселок Зуевку на уборочную. Совхоз Зуевка находился в тридцатисорока верстах от Петропавловска и будто бы там что-то случилось- без присмотра осталась скотина, птица домашняя, урожай не убран. Но правды никто не говорит.

"Привезли нас на машинах в Зуевку, - рассказывал о. Павел. -А там что делается-то! Родные мои! Коровы ревут, верблюды орут, а в селе никого, будто все село вымерло. Кому кричать, кого искать - не знаем. Думали, думали, решили к председателю в управление идти. Приходим к нему., ой-й-ой! Скамейка посреди комнаты стоит, а на скамейке гроб. Маттушки! А в нем председатель лежит, головой крутит и на нас искоса поглядывает Я своим говорю: "Стой!" - а потом ему: "Эй, ты чего?" А он мне из гроба в ответ: "Я новопреставленный раб Божий Василий"

А у них там в Зуевке такой отец Афанасий был - он давно-давно туда попал, чуть ли не до революции. И вот этот-то Афанасий всех их и вразумил: "Завтра пришествие будет, конец света!" И всех в монахи постриг и в гробы уложил... Все село! Они и ряс каких-то нашили из марли да и чего попало. А сам Афанасий на колокольню залез и ждал пришествия. Ой! Детишки маленькие, бабы - и все постриженные, все в гробах по избам лежат. Коров доить надо, у коров вымя сперло. "За что скотина-то страдать должна? - спрашиваю у одной бабы. - Ты кто такая?" "Монахиня Евникия", - отвечает мне. Господи! Ну что ты сделаешь?

Ночевали мы там, работали день-другой как положено, потом нас домой увезли. Афанасия того в больницу отправили. Епископу в Алма-Ату написали - Иосиф был, кажется, - он это Афанасиево пострижение признал незаконным и всех "монахов" расстригли. Платья, юбки свои надели и работали они как надо.

Но семена в землю были брошены и дали свои всходы. Детишки маленькие-то бегают: "Мамка, мамка! А отец Лука мне морду разбил!" Пяти годков-то отцу Луке нету. Или еще: "Мамка, мамка, мать Фаина у меня булку забрала!" Вот какой был случай в совхозе Зуевка".

УМЕР "ВЕЧНО ЖИВОЙ"

Так день за днем, месяц за месяцем наступил и 53-й год. "Прихожу с работы домой, -вспоминал о. Павел, - дедушка мне и говорит:

Сынок, Сталин умер!

Деда, молчи. Он вечно живой. И тебя, и меня посадят.

Завтра утром мне снова на работу, а по радио передают, предупреждают, что когда похороны Сталина будут, "гудки как загудят все! Работу прекратить - стойте и замрите там, где вас гудок застал, на минуту-две..." А со мною в ссылке был Иван из Ветлуги, фамилия его Лебедев. Ой, какой хороший мужик, на все руки мастер! Ну все, что в руки ни возьмет - все этими руками сделает. Мы с Иваном на верблюдах тогда работали. У него верблюд, у меня верблюд. И вот на этих верблюдах-то мы с ним по степи едем. Вдруг гудки загудели! Верблюда остановить надо, а Иван его шибче лупит, ругает. И бежит верблюд по степи, и не знает, что Сталин умер!"

Так проводили Сталина в последний путь рясофорный Павел Груздев из затопленной Мологи и мастер на все руки из старинного городка Ветлуга Иван Лебедев. "А уж после похорон Сталина молчим - никого не видали, ничего не слыхали".

И вот снова ночь, примерно час ночи. Стучатся в калитку:

Груздев здесь?

Что ж, ночные посетители - дело привычное. У отца Павла мешок с сухарями всегда наготове. Выходит:

Собирайся, дружок! Поедешь с нами!

"Дедушко ревит, бабушка ревит... - Сынок! Они за столько лет уже привыкли ко мне, - рассказывал о. Павел. - Ну, думаю, дождался! На Соловки повезут! Все мне на Соловки хотелось.. Нет! Не на Соловки. Сухари взял, четки взял - словом, все взял. Господи! Поехали. Гляжу, нет, не к вокзалу везут, а в комендатуру. Захожу. Здороваться нам не ведено, здороваются только с настоящими людьми, а мы - арестанты, "фашистская морда". А что поделаешь? Ладно. Зашел, руки вот так, за спиной, как положено - за одиннадцать годов-то пообвык, опыта набрался. Перед ними стоишь, не то чтобы говорить - дышать, мигать глазами и то боишься.

Товарищ Груздев!

Ну, думаю, конец света. Все "фашистская морда", а тут товарищ.

Садитесь, свободно, - меня, значит, приглашают.

Хорошо, спасибо, но я постою, гражданин начальник.

Нет, присаживайтесь!

У меня штаны грязные, испачкаю.

Садитесь!

Все-таки сел я, как сказали.

Товарищ Груздев, за что отбываете срок наказания?

Так ведь фашист, наверное? - отвечаю.

Нет, вы не увиливайте, серьезно говорите.

Сроду не знаю. Вот у вас документы лежат на меня, вам виднее.

Так по ошибке, - говорит он.

Слава Тебе Господи! Теперь на Соловки свезут, наверное, когда по ошибке-то... Уж очень мне на Соловки хотелось, святым местам поклониться. Но дальше слушаю.

Товарищ Груздев, вот вам справка, вы пострадали невинно. Культ личности. Завтра со справкой идите в милицию. На основании этой бумаги вам выдадут паспорт. А мы вас тайно предупреждаем... Если кто назовет вас фашистом или еще каким-либо подобным образом - вы нам, товарищ Груздев, доложите! Мы того гражданина за это привлечем. Вот вам наш адрес.

Ой, ой, ой! - замахал руками. - Не буду, не буду, гражданин начальник, упаси Господь, не буду. Не умею я, родной...

Господи! А как стал говорить-то, лампочка надо мной белая-белая, потом зеленая, голубая, в конце концов стала розовой... Очнулся спустя некоторое время, на носу вата. Чувствую, за руку меня держат и кто-то говорит: "В себя пришел!"

Что-то они делали мне, укол какой, еще что... Слава Богу, поднялся, извиняться стал. "Ой да извините, ой да простите". Только, думаю, отпустите. Ведь арестант, неловко мне...

Ладно, ладно, - успокоил начальник. - А теперь идите!

• А одиннадцать годков?
• Нету, товарищ Груздев, нету!

"Лишь укол мне сунули на память ниже талии... Потопал я". Два дня понадобилось, чтобы оформить паспорт - "он и теперь еще у меня живой лежит", как говорил о. Павел. На третий день вышел Груздев на работу. А бригадиром у них был такой товарищ Миронец - православных на дух не принимал и сам по себе был очень злобного нрава. Девчонки из бригады про него пели: "Не ходи на тот конец, изобьет тя Миронец!"

Ага! - кричит товарищ Миронец, только-только завидев Груздева. - Шлялся, с монашками молился!

Да матом на чем свет кроет.

Поповская твоя морда! Ты опять за свое! Там у себя на ярославщине вредил, гад, диверсии устраивал, и здесь вредишь, фашист проклятый! План нам срываешь, саботажник!

Нет, гражданин начальник, не шлялся, - отвечает Груздев спокойно. - Вот документ оправдательный, а мне к директору Облстройконторы надо, извините.

Зачем тебе, дураку, директор? - удивился товарищ Миронец.

• Там в бумажке все указано.
• Прочитал бригадир бумагу:

- Павлуша!..

Вот тебе и Павлуша, - думает Груздев.

Разговор в кабинете директора получился и вовсе обескураживающим.

А! Товарищ Груздев, дорогой! Садитесь, не стойте, вот вам и стул приготовлен, - как лучшего гостя встретил директор "товарища Груздева", уже осведомленный о его делах. - Знаю, Павел Александрович, все знаю. Ошибочка у нас вышла.

Пока директор рассыпается мелким бисером, молчит Груздев, ничего не говорит. А что скажешь?

Мы вот через день-другой жилой дом сдаем, - продолжает директор Облстройконторы, - там есть и лепта вашего стахановского труда. Дом новый, многоквартирный. В нем и для вас, дорогой Павел Александрович, квартира имеется. Мы к вам за эти годы присмотрелись, видим, что вы - честный и порядочный гражданин. Вот только беда, что верующий, но на это можно закрыть глаза.

А что ж я делать буду в доме вашем-то? - удивляется Груздев странным словам директора, а сам думает: "К чему все это клонится?"

Жениться вам нужно, товарищ Груздев, семьей обзавестись, детьми, и работать! - довольный своим предложением, радостно заключает директор.

Как жениться? - оторопел Павел. - Ведь я монах!

Ну и что! Ты семью заведи, деток, и оставайся себе монахом... Кто же против того? Только живи и трудись!

Нет, гражданин начальник, спасибо вам за отцовское участие, но не могу, -поблагодарил Павел Груздев директора и, расстроенный, вернулся к себе на улицу Крупскую. Не отпускают его с производства! Как ни говорите, а домой охота... Тятя с мамой, сестренки - Олька со шпаной, Таня, Лешка, Санька Фокан... Пишет Павлуша письмо домой: "Тятя! Мама! Я уже не арестант. Это было по ошибке. Я не фашист, а русский человек".

"Сынок! - отвечает ему Александр Иванович Груздев. - У нас в семье вора сроду не было, не было и разбойника. И ты не вор и не разбойник. Приезжай, сынок, похорони наши косточки".

Снова идет Павел Груздев к директору Облстройконторы:

Гражданин начальник, к тяте бы с мамой съездить, ведь старые уже, помереть могут, не дождавшись!

Павлуша, чтобы поехать, вызов тебе нужен! - отвечает начальник. - А без вызова не имею права тебя отпустить.

Пишет Павел Груздев в Тутаев родным - так, мол, и так, без вызова не пускают. А сестра его Татьяна, в замужестве Юдина, всю жизнь работала фельдшером-акушером. Дежурила она как-то раз ночью в больнице. Господь ей и внушил: открыла она машинально ящик письменного стола, а там печать и бланки больничные. Отправляет телеграмму: "Северный Казахстан, город Петропавловск, Облпромстройконтора, начальнику. Просим срочно выслать Павла Груздева, его мать при смерти после тяжелых родов, родила двойню".

А матери уж семьдесят годков! Павлуша как узнал, думает: "С ума я сошел! Или Танька чего-то мудрит!" Но вызывают его к начальству:

Товарищ Груздев, собирайтесь срочно в дорогу! Все про вас знаем. С одной стороны, рады, а с другой стороны, скорбим. Может, вам чем подсобить? Может, няню нужно?

Нет, гражданин начальник, - отвечает Павел. - Крепко вас благодарю, но поеду без няни.

Как хотите, - согласился директор.

"Сейчас и пошутить можно, - вспоминал батюшка этот случай. - А тогда мне было не до смеху. На таком веку - покрутишься, и на спине, и на боку!"

"И ПОЛЗЕТ ПО ГРЯДКЕ КОЛОРАДСКИЙ ЖУК"

Столько всяких людей и событий повидал отец Павел за годы своих лагерных странствий, что стал он как бы кладезь неисчерпаемый, - иной раз диву даешься, чего с ним ни случалось! Батюшка и сам говорил, что весь его духовный опыт - из лагерей: "Одиннадцать годков копил!" И когда стал архимандрит Павел прославленным старцем, многие замечали, что его духовное руководство, его молитвы - это что-то особенное, чему нет примера в житиях былых времен, это наша жизнь, современная Русь святая...

А чудеса происходили - иногда так буднично, у огородной грядки. Об одном таком случае рассказал работник МВД, официальный представитель закона.

"Однажды мы поехали к отцу Павлу-яркий солнечный день, август. Село Верхне-Никульское от трассы расположено в км 1,5, и мы поехали дорогой, которую местные называют БАМ, там более-менее сухо, и через картофельные поля выезжаешь, минуя магазин, к сторожке о. Павла, т.е. делаешь как бы круг. Я, будучи за рулем, обращал внимание на качество дороги, на то, что вокруг - т.е. помнил больше, чем мои пассажиры. И вот, двигаясь через так называемый БАМ, я обратил внимание, что картофельные поля осыпаны колорадским жуком - все красно, как виноград. Настолько много, что я даже подумал, что можно выращивать колорадских жуков и варить из них суп-харчо. И с таким игривым настроением приехал к о. Павлу. Нас приняли как дорогих гостей. И вот в застолье, в разговоре - как картошка? как лук? в деревне всегда говорят о сельском хозяйстве - зашла речь о засильи колорадского жука. И отец Павел говорит: "А у меня нет колорадского жука". У него было два участка картошки - между сторожкой и кладбищем, 10x10, и уже в церковной ограде - как бы мини-монастырь. Но я-то прекрасно видел, что кругом колорадские жуки - даже у соседки напротив. И вдруг: "У меня нет". Я как оперуполномоченный - ха-ха! - засомневался. За столом уже покушали все, никто не слушал другого, я думаю: "Нет, сейчас я найду колорадских жуков. Не может такого быть! Конечно, он врет!" И я вышел - светло было, августовские сумерки - посмотреть между сторожкой и кладбищем колорадских жуков, найду несколько и уличу! Пришел, начал на карачках между рядами картошки ползать. Смотрю - ни одной личинки, ни одного жука! Не может быть! Кругом красно, а здесь... Даже если до нашего приезда были на участке колорадские жуки, там должны быть проеденные дыры на ботве. Я облазал все - ничего нет! Ну, не может такого быть, это неестественно! Думаю - на втором участке всяко есть. Я, будучи опером, т.е. человеком, который всегда во всем сомневается, ищет врагов и знает, что враги есть, - думаю, я найду! Ни-че-го!

Пришел и говорю: "Батюшка, я вот сейчас на той делянке картофельной был, на этой был - действительно ни одного не только колорадского жука или личинки, но вообще признаков того, что они были". Отец Павел как само собой разумеющееся говорит: "Да ты зря и ходил. Я молитву знаю". А я опять про себя думаю: "Хм, молитву! Чего он такого говорит! Мало ли какая молитва!" Да, такой вот я Фома Неверующий был, хотя ни на одном листе картофельном не нашел даже дырки от гнуса того. Я был посрамлен. А ведь жуки колорадские прямо мигрировали, они ползли..."

Отец Павел настолько любил стихи и песни, что на любой случай была припасена у него поэтическая притча или шуточный стишок, а если нет, то он сочинял сам. Где-то через месяц после "милицейской проверки" отец Павел сочинил песню про колорадского жука:

Вот цветет картошка, зеленеет лук.

И ползет на грядку колорадский жук.

Он ползет, не зная ничего о том,

Что его поймает Володька-агроном.

Он его поймает, в сельсовет снесет.

В баночку посадит, спиртиком зальет.

Отцвела картошка, пожелтел уж лук.

В баночке балдеет колорадский жук.

"ДА ВЫЗДОРОВЕЕТ ТВОЯ ДАШКА!"

"Велика была его молитва, - говорят об отце Павле. - Велико его благословение. Истинные чудеса".

"На самой службе он стоял словно какой-то столп духовный, - вспоминают о батюшке. - Молился всей душой, как гигант, этот маленький ростом человек, и все присутствовали как на крыльях на его молитве. Такая она была - из самого сердца. Голос громкий, сильный. Иногда, когда совершит таинство причастия, он просил Господа по-простому, как своего отца: "Господи, помоги там Сережке, что-то с семьей..." Прямо у престола - и этому помоги, и этому... Во время молитвы всех перечислял на память, а память у него была, конечно, превосходная".

"Родилась у нас Дашенька, внучка моя, - рассказывает одна женщина. - А дочь, когда была беременна, на Успенский пост отмечала свой день рождения - с пьянками, с гулянками. Я ей говорю: "Побойся Бога, ведь ты же беременна". И когда родился ребенок, определили у него шумы в сердце, очень серьезно - на дыхательном клапане дырка. И девочка задыхалась. Еще днем туда-сюда, она плачет, а ночами вообще задыхается. Врачи сказали, что если доживет она до двух с половиной лет, будем делать операцию в Москве в институте. Раньше нельзя. И вот я к отцу Павлу все и бегала: "Батюшка, помолись!" А он ничего не говорил. Вот приду, скажу - и ничего не говорит. Прожила Даша 2,5 года. Присылают нам вызов на операцию. Бегу к батюшке. "Батюшка, что делать? Вызов на операцию пришел, ехать или не ехать? А он говорит: "Причасти и езжайте". Вот они поехали. Они там в больнице, а я плачу, да все к батюшке бегаю: "Батюшка, помолись!" А потом он мне так сердито говорит: "Да выздоровеет твоя Дашка!" И слава Богу, вот - Дашка его молитвами выздоровела".

"Господь слышал молитву о. Павла быстрее, чем других, - вспоминает один священник. - Кто приедет к нему, у кого что болит - батюшка постучит так запросто по спине или потреплет за ухо: "Ну ладно, все, будешь здоров, не беспокойся" А сам-то пойдет в алтарь и молится за человека. Господь услышит его молитву и поможет этому человеку. Конечно, явно я не могу сказать- вот хромал, подошел к о. Павлу и сразу запрыгал. Не всегда это явно. Человек скорбел-скорбел, а помолился у о Павла, исповедался, причастился, пообщался, попросил его молитв, так все постепенно и отлегло. Пройдет неделя, а он уже здоров". "Молитва везде действует, хотя не всегда чудодействует, " - записано в тетрадях о. Павла. "На молитву надо вставать поспешно, как на пожар, а наипаче монахам". "Господи! Молитвами праведников помилуй грешников".

ЛЕГКО ЛИ БЫТЬ ПОСЛУШНИКОМ

Очень много духовенства окормлялось у о. Павла, и с годами все больше и больше, так что в Верхне-Никульском образовалась своя "кузница кадров", или "Академия дураков", как шутил о. Павел. И это была настоящая духовная Академия, по сравнению с которой меркли Академии столичные. Духовные уроки архимандрита Павла были просты и запоминались на всю жизнь

- "Как-то раз я задумался, мог бы я быть таким послушником, чтобы беспрекословно выполнять все послушания, - рассказывает батюшкин воспитанник, священник. - Ну а что, наверное, смог бы! Что скажет батюшка, то я бы и делал. Приезжаю к нему - а он, как вы знаете, частенько на мысли отвечал действием или каким-нибудь рассказом. Он меня, как обычно, сажает за стол, тут же Марья начинает что-то разогревать. Он приносит щей, наливает. Щи были удивительно невкусные. Из какого-то концентрата - а я только что причастился - и сверху сало плавает. И огромная тарелка. Я с большим трудом съел Он. "Давай, давай-ка еще!" И несется с остатком в кастрюле - вылил мне все - ешь, доедай! Я думал, меня сейчас стошнит. И я исповедал собственными устами: "Такого послушания, батюшка, я выполнить не могу!" Так он меня обличил.

Отец Павел умел дать почувствовать человеку духовное состояние - радость, смирение... "Однажды накануне "Достойной" - было много духовенства у него - он мне говорит: "Батюшка, ты сегодня будешь ризничий!" - вспоминает один из священников. - "Вот эта риза - самая красивая, надень, и другим выдашь". И, наверно, все-таки какое-то тщеславие у меня было:"Вот, какая риза красивая!" И буквально через несколько минут - отец Павел был дома, а я в церкви, он как-то почувствовал мое состояние - летит - "Ну-ка, снимай ризу!" И отец Аркадий из Москвы приехал, к нам заходит "Отдай отцу Аркадию!" Меня как молнией с головы до пят прошибло - я так смирился. И в этом состоянии чувствовал себя как на небесах - в каком-то благоговении, в радостном присутствии чего-то важного, т.е. он дал мне понять, что такое смирение. Я надел самую старенькую ризу, но был самый счастливый в эту службу".

Архимандрит Павел (в миру Павел Александрович Груздев) родился 10 января 1910 года в деревне Барок Мологского уезда Ярославской губернии.
Когда его отца Александра Александровича Груздева призвали во время войны 1914 года в армию, маленького шестилетнего Павелку взяли к себе в Афанасьевский Мологский женский монастырь тетки - монахиня Евстолия и инокини Елена и Ольга. С тех пор вся его жизнь была связана с монашеством и монастырями. С небольшими перерывами он жил в монастыре или при нем до его закрытия в 1929 году. К воспоминаниям о жизни в монастыре он постоянно возвращался, особенно в последние годы. Его рассказы о монастырской жизни, окрашенные непередаваемым юмором, останутся в памяти слушателей навсегда.
Рассказывал отец Павел и о приезде в монастырь архиепископа Тихона, будущего Патриарха всея Руси. В этих рассказах светилась его возвышенная, нежная, любящая душа. В 1929 году по закрытии Афанасьевского монастыря он переехал в Новгород, в Спасо-Преображенский Варлаамо-Хутынский монастырь. Живя в монастыре, он работал на судостроительной верфи. В 1932 году ему пришлось покинуть монастырь, и он несколько лет жил в родном доме. В 1938 году они с отцом разобрали родную избу, так как их деревня находилась на месте будущего Рыбинского водохранилища, и по Волге сплавили ее до Романова-Борисоглебска (Тутаева). Здесь, на левом берегу Волги, и стоит дом, который они с отцом собрали, обустроили и в котором вместе жили до 1941 года.
13 мая 1941 года Павел Груздев был арестован по делу архиепископа Ярославского Варлаама Ряшенцева. На допросах его избивали и слепили глаза, он потерял зубы и начал терять зрение. По приговору за верность Церкви он получил шесть лет лагерей и три года ссылки. С 1941 по 1947 год он находился в Вятлаге. Спасали его в эти годы вера, молитва и любовь к труду. В страшной лагерной жизни отец Павел обращался с молитвой к Богу, и Господь помогал ему, а через него малодушным и отчаявшимся, которых отец Павел утешал и поддерживал.
За добросовестное отношение к работе он имел право выхода за пределы зоны. Осенью на лесоповале отец Павел собирал грибы, ягоды, рябину. Грибы солил в ямах в земле, ягоды, рябину также закрывал в ямах в земле, а зимой этими запасами питались заключенные. По словам отца Павла, многие сотни людей были тем самым спасены от голодной смерти.
В 1947 году он вернулся из лагеря домой в Тутаев, но вскоре, в декабре 1949 года, его снова арестовали и сослали в Казахстан, в Петропавловск, на вольное поселение. До августа 1954 года он работал чернорабочим в облстройконторе и в свободное время исполнял обязанности уставщика и чтеца в соборе святых апостолов Петра и Павла. По возвращении домой в Тутаев он жил с родителями, а 21 января 1958 года был реабилитирован, что дало ему возможность подать прошение о рукоположении в священный сан.
9 марта 1958 года в кафедральном Феодоровском соборе в Ярославле он был рукоположен епископом Угличским Исаией во диакона, а 16 марта - во пресвитера.
Сначала отец Павел был назначен настоятелем церкви села Борзова Рыбинского района, затем, в марте 1960 года, переведен настоятелем Троицкого храма в селе Верхне-Никульское Некоузского района.
В августе 1961 года священник Павел Груздев архиепископом Ярославским и Ростовским Никодимом был пострижен в монашество, к чему давно стремился.
За многолетнюю усердную службу отец Павел в 1963 году был награжден патриархом Алексием I наперсным крестом, в 1966 году возведен в сан игумена, в 1983 году - в сан архимандрита.
За много лет жертвенного служения в далеком селе Ярославской области он снискал не только уважение и признательность, но и почитание. Его знали в окрестных селах, в расположенном неподалеку академгородке, откуда к нему приходили и простые рабочие, и профессора, и академики. К нему ехали из Москвы, Петербурга, Рыбинска, Ярославля и многих других городов за благодатным утешением и решением жизненных вопросов. Особенно много духовенства, духовных чад и почитателей съезжалось на его день Ангела, на праздник чтимой иконы Божией Матери "Достойно есть" в последние годы его служения в Верхне-Никульском.
В конце восьмидесятых годов отец Павел стал быстро терять зрение и почти ослеп. Служить один, без помощников он уже не мог и в 1992 году был вынужден уйти за штат по состоянию здоровья. Он поселился в Тутаеве, при Воскресенском соборе, продолжая служить и проповедовать, принимать народ, несмотря на тяжелую болезнь и плохое зрение. Священники и миряне находили у него ответы на жизненные вопросы и получали утешение.
Зрение духовное не оставляло старца. Его простая, детски чистая вера, дерзновенная, постоянная молитва доходила к Богу и приносила благодатное утешение, ощущение близкого присутствия Божия и исцеление тем, о ком он просил. Многочисленны свидетельства его прозорливости. Эти благодатные дары отец Павел скрывал под покровом юродства.
13 января 1996 года наступила тихая христианская кончина отца Павла.
Похороны состоялись 15 января, в день памяти преподобного Серафима Саровского, которого он особенно почитал, живя по его заповеди: "Стяжи Дух мирный - и около тебя спасутся тысячи".
Отпевание и погребение совершил архиепископ Ярославский и Ростовский Михей в сослужении 38 священников и семи диаконов, при большом стечении народа из Москвы, Петербурга, Ярославля и других мест.
Похоронен архимандрит Павел, как он и завещала на Леонтьевском кладбище в левобережной части города Романова-Борисоглебска.

Беседа 2
Протоиерей Георгий Митрофанов:
Здравствуйте, дорогие братья и сестры! Мы продолжаем наш разговор о жизненном пути и служении одного из выдающихся пастырей Русской Православной Церкви ХХ века архимандрита Павла (Груздева). У микрофона я, протоиерей Георгий Митрофанов, и вместе со мной в студии моя супруга Марина Александровна. В связи с тем, что в жизни нашей семьи архимандрит Павел (Груздев) сыграл очень большую роль, мы решились рассказать о нем, о его жизненном пути, о нашем небольшом опыта общения с ним.
В прошлой программе мы попытались представить рассказ о том, как проходил первый этап жизни архимандрита Павла (Груздева), когда он, пройдя через все те испытания, через которые проходила наша страна, наша Церковь в страшные 1920-40-е и 1950-е годы, принял священный сан в 1958 году. С этого времени мечтавший когда-то с детских лет о монастырской жизни, но так и не вкусивший ее рясофорный инок Павел (Груздев) становится священником, которому и предстояло в дальнейшем войти, не побоюсь этих пафосных слов, хотя всякий пафос был чужд самому архимандриту Павлу (Груздеву), войти в историю Русской Православной Церкви ХХ века.
Итак, какого же рода приходское служение осуществлял отец Павел по принятии им священного сана в 1958 году?
Марина Александровна Митрофанова:
«Помоги мне, Господи, поприще и путь священства без порока прейти. Иерей Павел (Груздев)» – записал батюшка в своем дневнике в знаменательный день, в Крестопоклонное воскресенье, 16 марта 1958 года, когда его рукоположили во иереи. Вскоре отца Павла назначили настоятелем Воскресенского храма села Борзово Рыбинского района. Он приехал туда за два дня до Пасхи 1958 года и потом вспоминал: «Увидали его женщины в церкви: идет поп по дороге босиком, сапоги на палке через плечо несет. «Ой, кого это нам прислали!» – чуть ли не запричитали сразу. Заходит отец Павел в Воскресенский храм, а грязища везде, немыто. Он и говорит: «Бабы, когда Пасха?» «Ну и поп! Не знает, когда Пасха будет!» – стали бабы возмущаться. А ума-то не хватило понять, что батюшка их этими словами обличил – что ж вы, бабы, в храме не убрали, ведь Пасха через два дня!
В 1946 году произошло радостное событие в жизни Церкви – была возобновлена монашеская жизнь в Троице-Сергиевой лавре. И когда отец Павел вернулся из лагерей, для него известие об открытии лавры стало невероятным событием. И отец ему говорил: «Павел, вроде лавру открыли. На деньжонок, съезди, побывай в лавре». Отец Павел рассказывает: «Я и поехал. Приезжаю, смотрю – всенощная идет, и вроде как и монахи ходят. Вышел один монах читать Шестопсалмие. Ну, думаю, робот! Всех монахов-то пересажали, извели. Я и подошел к нему потрогать – почувствую, железо или не железо? А тот говорит: «Поаккуратнее, не толкайтесь». И стал дальше читать».
Монахом этим был отец Алексей (Казаков), один из первых насельников лавры после ее открытия, а потом его перевели в Самару. В обители преподобного Сергия состоялось их знакомство с отцом Павлом, которое переросло в крепкую дружбу. В 1986 году незадолго до смерти отец Алексей писал отцу Павлу: «Дорогой старец, всечестнейший и досточтимейший отец архимандрит Павел, благослови! Рад и утешен твоим письмом и поздравлением. Спаси Господи и паки спаси Господи. Живу по милости Божией. Избенка покрыта и одежонка пошита. В лавре я не был давно и прямо скажу – охоты нет. Все новые люди и порядки, и все натянуто, надуто, чопорно. Так потихоньку живу, служу. Молись обо мне. Целую братски. Недостойный архимандрит Алексий».
Отец Павел часто говорил о том, что он последний, что не только ему пришлось поминать всех усопших друзей и близких своих, но и быть свидетелем целого века, который ушел. И он действительно постепенно оставался почти единственным носителем старого православного духа. И вот когда он служил в храме села Борзово, он старался сделать жизнь в этом храме такой, которая была ему родной, которая ему представлялась единственно естественной. Но вскоре после своего возвращения из паломнической поездки в Псково-Печерский монастырь он услышал нерадостную весть о том, что Воскресенский храм села Борзово Рыбинского района подлежит закрытию. И ему было очень жалко расставаться с этим храмом, потому что в нем он надеялся обрести постоянное место, будучи всю жизнь гонимым и не по своей воле переселяемым в разные концы нашей родины. Неслучайно тогда он очень часто вспоминал знаменитую песню «Ветка», которую очень любил петь сам и которую знают все, кто к нему ездил и многие в Ярославской епархии: «Уж ты ветка бедная, ты куда плывешь? Берегись, несчастная, в море попадешь. Там тебе не справиться с сильною волной, Как сиротке бедному с злобою людской…» И так далее. И жалко было отцу Павлу расставаться с прихожанами, которые его успели полюбить. Он даже хотел увезти, как потом сам он признавался, древнюю икону Богородицы, а вместе нее вставить в киот копию, написанную братом Алексием, талантливым художником. Но он не поддался на это искушение: «Не буду первым храм разорять». И оставил все, как есть, на волю Божию.
«15/28 февраля 1960 года служил последний раз Литургию в селе Борзово», – сделана запись в батюшкиных тетрадках. А 7/20 марта 1960 года начал службу в Свято-Троицком храме села Верхне-Никульское. Отцу Павлу после закрытия храма в Борзове было предложено на выбор три прихода в Некоузском районе: Воскресенское, Верхне-Никульское и райцентр Некоуз. Некоуз ему не понравился, а в Воскресенском он старосте не понравился: «Маленький, плюгавенький, нам такого не надо» – сказала старостиха, – «нам попа надо представительного, видного, ражого» (то есть красивого). А в Верхне-Никульское приехал, там староста еще с войны была. Она ему открыла храм, и отец Павел перед иконой «Достойно есть» отслужил молебен. «Так пел, так пел», – вспоминали прихожане, – «что староста сказала: приезжайте, мы Вас возьмем». Тогда от старосты во многом зависела регистрация священника на приходе у уполномоченного по делам религии. В Верхне-Никульском этот вопрос благополучно решился, и 7 марта 1960 года управляющий Ярославской епархией епископ Исайя издает указ: «Моим определением от 7 марта 1960 года настоятель Воскресенской церкви села Борзово Рыбинского района священник Груздев Павел Александрович переводится, согласно прошению, настоятелем Троицкой церкви села Верхне-Никульское Некоузского района Ярославской епархии».
И вот с этого дня начинается тридцатидвухгодичное служение отца Павла в Троицком храме села Верхне-Никульское.
Прот. Георгий Митрофанов:
Хочется отметить еще одну выразительную историческую деталь. Действительно, 1960 год был временем, когда храмы в нашей стране интенсивно закрывались. Но тем не менее случилось так, конечно же, по милости Божией, что именно в этом году, потеряв один храм, к которому уже так прикипела его душа, архимандрит Павел (Груздев) оказывается на том самом приходе, который, собственно, и станет местом всего его дальнейшего служения и который многих православных христиан – и тех, кто был обращен в православную веру в 1960-80-е годы и даже в начале 90-х годов, и станет местом подлинного паломничества.
Но тогда это был один из отдаленных храмов, который вряд ли мог бы привлечь внимание даже жителей близлежащих сел. Это был, действительно, храм, в котором для архимандрита Павла (Груздева) начинался самый главный этап его жизненного пути, этап служения приходского священника.
М.А. Митрофанова:
«12 ноября нового стиля в понедельник в Ярославле, в Феодоровском кафедральном соборе от руки Его Высокопреосвященнейшего Никодима, архиепископа Ярославского и Ростовского принял пострижение в мантию иеромонах Павел (Груздев)». Так записано в дневниках отца Павла поздней осенью 1962 года. При пострижении отца Павла владыка Никодим оставил ему его имя, то есть практически сохранил весь его жизненный путь и духовную биографию. Это тоже было волей Божией, как бы знаменующей, что Павел Груздев всегда шел иноческим путем и менять в его судьбе ничего не надо. Только Ангелом-хранителем отца Павла теперь стал святитель Павел, Патриарх Константинопольский, исповедник, и новый день именин иеромонаха Павла совпал с днем празднования преподобного Варлаама Хутынского, чудотворца, которому Павел Груздев столько лет служил. В день своего пострижения в мантию новоначальный инок пишет в дневнике стихи:

Отец Павел, 12 ноября 1962 года
Тобой дано святое слово,
Произнесен святой обет.
Под знамя стал ты Иеговы,
Клялся забыть людей и свет.
Ты изрекал: Отдам всю волю,
Покой свой в жертву принесу,
Восприиму в свою я долю
Труды и пост, души красу.
Предстану Господу в молитве,
Не уставая день и ночь,
Пребуду в непрестанной битве
С страстями, отгоняя их прочь.
И вот придет Жених желанный,
Предстанет Друг и воззовет.
Имей ответ на зов нежданный –
И Он в чертог тебя введет.
Будь истинным иноком, и Господь не оставит тебя.
Это изречение совпадает в тетрадях отца Павла с другими: «Живи проще, и сам Отец не оставит тебя».
Весь жизненный путь отца Павла и был таким очень простым, но его простота была очень сложной для очень многих людей, в том числе и тех, кто жил в селе Верхне-Никульском. Поэтому в храме, особенно поначалу, людей было не так много. Это потом, когда отец Павел стал известен, и к нему приезжали ярославские, тверские, московские и питерские батюшки, он стал так популярен, что даже автобусная остановка от Шестихино, где все выходили, называлась не «Верхне-Никульское», а «Отец Павел» в просторечьи.
Но это все было потом, а пока начиналось все с того, что отец Павел должен был жить в каменной холодной сторожке. Когда он пришел туда, он увидел, что все, что могло быть разрушено в этой сторожке, было разрушено. И даже вызывала сомнения надежность потолка. Поэтому в первую ночь своего пребывания в Верхне-Никульском он пододвинул стол к окну и лег головой на подоконник, а туловище на столе, думая что если потолок обрушится, то его хотя бы не убьет, не раздавит голову. Начиналось все его служение с самых простых вещей – то есть с работ по обустройству не только своей бытовой жизни, но в первую очередь с обустройства храма, потому что воды Рыбинского водохранилища очень сильно подняли грунтовые воды, и в храме очень много было разрушений, несмотря на то, что он был открыт. Храм был бедный, поэтому у него не было возможностей заниматься тем, что мы сейчас называем реставрацией и восстановлением. И поэтому отец Павел занимался самыми простыми вещами: он приводил в порядок в храме то, что он в силах был сам сделать, и при этом постепенно, как это всегда происходит, незаметно, если священник служит очень истово и добросовестно, то в храм всегда начинают притекать люди. А отец Павел был знаменит тем, что служил он истово, очень долго поминал усопших, потому что усопших у него на памяти было очень много, и всех он считал своим долгом помянуть. И постепенно храм в Верхне-Никульском становился прибежищем для очень многих людей, которые искали спасения или просто утешения, понимания и любви, которой так не хватало в окружающей жизни.
А затем его путь кажется очень простым, потому что когда перебираешь даты, здесь только идут его награды: 1963 год – награжден наперсным крестом, 1966 год – награжден саном игумена, 1971 год – награжден палицей, 1976 год – крестом с украшениями. Это все внешние приметы жизни отца Павла, которая была очень простой и продолжалась в этом самом храме в Верхне-Никульском. Продолжалась она до тех пор, пока к концу жизни отец Павел практически не ослеп – тут сказались допросы этого самого следователя Спасского, который во время допросов направлял ему в глаза очень сильную электрическую лампу, и зрение отца Павла сдавало давно, но уже где-то с 1991 года он практически ничего не видел. И в конце июня 1992 года он был перевезен в Тутаев, где жил в сторожке при Воскресенском храме. Несмотря на то, что он был окружен людьми, которые его любили, понимали, за ним ухаживали, все равно, я думаю, жизнь в церковной сторожке была в достаточной степени тяжела. Там, например, не было даже умывальника, воды и прочее. Такие условия провинциальной жизни довольно тяжелые, хотя несмотря на все это, он иногда приходил в Воскресенский храм к отцу Николаю Лихоманову и всегда просил его смиренно, можно ли ему послужить. На что отец Николай, теперь архимандрит Вениамин, очень смущался, изумлялся, почему у него отец Павел просит благословения, потому что он всегда рад его видеть за службой. И в Тутаев ведь добраться легче, чем до Верхне-Никульского, и туда людей стало приезжать еще больше. Но 13 января 1996 года на 86-м году жизни в больнице после тяжелых своих болезней, причастившись Святых Христовых Таин, архимандрит Павел умер. Похоронен он на Леонтьевском кладбище города Тутаева.
Прот. Георгий Митрофанов:
Мы много говорили о том, что, действительно, пройдя такой тяжелый жизненный путь, пронеся сквозь все эти испытания свою еще в детстве обретенную веру, веру, которая, конечно же, во всех этих испытаниях, надо полагать, крепла, привела его в конце концов именно к пастырскому служению на приходе, которое продолжалось чуть меньше сорока лет, архимандрит Павел (Груздев) действительно оказался пастырем, имя которого стало широко известно.
Чем же объяснить то обстоятельство, что этот провинциальный священник, не имевший никакого богословского образования, значительную часть жизни переживавший тяжелые испытания, все-таки на фоне других священнослужителей выделялся своим духовным и человеческим своеобразием? И в чем заключалось это своеобразие архимандрита Павла? Ведь в кругу его духовных чад были очень разные люди: от маститых московских протоиереев и академиков до простых крестьянок, немудрящих прихожанок его же собственного храма. С чем можно было бы связать особенности его служения, в чем заключались эти особенности его духовного облика, который привлекал к нему столь разных многочисленных духовных чад? Действительно, очень многие люди, даже лишь изредка, периодически приезжавшие к нему, становились его духовными чадами, и во многом их жизненный путь определялся его советами, его благословениями.
М.А. Митрофанова:
Для себя я бы определила это так: отец Павел был самым свободным человеком в мире, которого я могла бы себе представить. Но он был свободен не той свободой, которой мы сегодня видим – свободу неоновых джунглей, – он был свободен как свободны люди, которые познали истину. Так были свободны первые христиане. Но эта его свобода еще каким-то удивительным образом сочеталась с какой-то трогательной, умилительной, простонародной традиционностью. И вот это сочетание вещей совершенно, на первый взгляд, трудно сочетаемых выделяло, например, для меня его духовный облик.
Например, совершенно замечательные проповеди отца Павла, очень простые. Он выходил на клирос и говорил – поскольку прихожане-то были в основном старухи: «Дорогие мои старухи!» И тут же обращался к своей келейнице: «Верно, Марья?» Та из угла кивает: «Верно, батюшка, верно». И вот эта простота обращения делала людей сразу открытыми и доверчивыми. Но при этом эта его простота всегда поражала.
Вот он сам о себе рассказывает: «Родные мои, не особо давно позвали меня в Борок…» А Борок – это было место недалеко от Верхне-Никульского, где существовал научно-исследовательский институт охраны внутренних вод СССР, и там жили и работали ученые, которые отца Павла, надо сказать, очень любили и почитали, и там он был частым гостем. И вот он вспоминает: «Не особо давно позвали меня в Борок. «Отец Павел, приди, мамку причасти!» Пришел. Интеллигентный дом, что ты, пироги – вакса: ешь и пачкайся. Живут – страсть! Палку не докинешь. Богачи ради своих трудов. Женщину причастил, напутствовал. А этот мужчина говорит: «Отец Павел, знаешь что? Ты к нам никогда так не зайдешь. И вот я, пользуясь случаем, пригласил тебя к мамке, так ты погляди, как мы живем». Как распахнул дверь-то, а на столе-то, робята! Нажарено, напекено. «Отец Павел, на любое место!» Я говорю: «Парень, ведь пост!» А он и головушку повесил, говорит: «Недостоин, недостоин посещения твоего». А жена-то все вздыхает. Я думаю: «Господи, а пост будет!» «Парень, режь пирога, давай рыбы, давай стопку!» Господи, робята, напился, наелся на две недели, и домой пришел с радостью – и парню благотворил. Дай ему, Господи, доброго здоровья! А пост-то! Поститеся да молитеся, когда люди не видят. Верно? Верно. Вот так-то». Такая была у него проповедь, например.
И еще у него была замечательная проповедь, он часто любил ее повторять: 1947 год, Тутаев. Очередь за хлебом. Очередь большая, и видно, что хлеба на всех не хватит. Выходит из магазина продавщица и говорит о том, что человек пятьдесят пусть стоят, а остальные могут уходить, потому что хлеба им не хватит. И где-то примерно в сотне стоит женщина, у которой трое детей, мал-мала меньше. И она понимает, что хлеба ей уже не хватит, но сразу уйти у нее сил нет. Это понятное чувство. А дети, конечно, спрашивают у нее, получат ли они хлебца. И вот выходит из толпы один мужчина, который стоял в этой счастливой части очереди из первых пятидесяти человек, и говорит ей: «Вставайте на мое место». И женщина сначала пугается, отнекивается, но потом встает на его место и спрашивает у него: «А как же Вы?» А он говорит: «Да как-нибудь», машет рукой и уходит. И вот отец Павел, когда приводил этот рассказ, увиденный им в жизни послевоенного Тутаева, он всегда говорил об одном, что вот этот человек спасется, потому что он живет в соответствии с тем, что заповедал нам Господь. И отец Павел для себя на всю жизнь верно запомнил слова одного архимандрита Иннокентия. Этот архимандрит Иннокентий был в Свято-Ростовском монастыре и жил он в первой половине XIX века. Не знаю, откуда знает его отец Павел, но он очень часто вспоминал его слова: «Не смею не принять Христа, а в чьем лице придет Он, не ведаю». И вот эта заповедь, которую отец Павел себе где-то в сердце сложил и всегда ее исполнял. И для него человек, который мог вот так передать в голодный год свою очередь за хлебом человеку, который более нуждался, чем он, для него было ясно, что этот человек достоин спасения и будет спасен.
И все его проповеди носили очень простой характер. Он был прекрасный рассказчик, и у него был совершенно замечательный, выразительный язык. Когда он произносил свои проповеди, иногда можно было очень много смеяться, и даже непонятно, как среди таких рассказов, каких-то повестушек, небольших притчей можно было увидеть сразу что-то, что мы называем «духовным». Вот, например, такая проповедь: «Развелось попов как клопов, и все кусаются. Одного корысть заела, у другого жена как сатана, а мы, что же, Господи, веруем, помоги нашему неверию!» Вот такая проповедь. И в этом для меня, например, совершенно очевидно соединение удивительной свободы, которой невозможно подражать, ее невозможно имитировать, потому что так можно только жить. Наверное, это у него был дар Божий вот этой свободы, которая позволила ему пройти без оглядок, без отвлечений на что бы то ни было таким ясным, прямым путем с трехлетнего возраста в Мологском монастыре до самого своего земного конца. Вот таким очень ясным, светлым, простым и свободным – и одновременно человеком, который умудрялся людей, которые с ним пересекались и сталкивались, радовать этой самой настоящей пасхальной радостью. Потому что несмотря на свой сложный жизненный путь, он был человек очень радостный. Когда говоришь о людях, далеких, святых, великих, это звучит очень обыденно и привычно. А вот когда ты видишь реального человека, знаешь его реальные жизненные сложности и при этом видишь, что он очень светлый и радостный, это всегда производит очень сильное впечатление.
Прот. Георгий Митрофанов:
Мне бы хотелось обратить внимание на одну черту, которая пока еще, как мне кажется, не очень явно проступила в сегодняшней программе об отце Павле (Груздеве). Я имею в виду черту определенного рода юродства. Действительно, мы в истории Церкви знаем примеры того, как юродствовавшие во Христе подвижники действительно проявляли тем самым свою какую-то очень широкую, безграничную свободу. Если говорить об элементах юродства, которые были в служении, в пастырской деятельности, вообще во всем образе жизни отца Павла, что можно было бы упомянуть?
М.А. Митрофанова:
В служении отца Павла юродства не было. Он был очень последовательный, грамотный, опытный священник, и в самой службе никакого юродства не было. Все остальное – я никогда бы не назвала это словом «юродство». Я бы назвала это чистым, открытым сердцем. Мы читаем заповеди блаженства в Евангелии: «блаженны чистые сердцем» и довольно плохо представляем себе, что это такое. Умом вроде бы что-то понимаем, а сердцем не представляем. Только глядя на таких людей, как отец Павел, можно понять, что такое чистый сердцем человек.
Он не был юродивым. Я думаю, он был очень смелым. Поскольку он стоял на самой низшей ступени – ниже, чем в деревне, ему оказаться уже было негде, это определяло еще и внешнюю его свободу поведения. К тому же он был удивительно любящий человек. И поэтому его наставления всегда носили характер особый. Например, одна из его любимых присказок: «Не бойся сильного грозы, а бойся нищего слезы». Если об этом как следует подумать, то очень много можно чего надумать. А у него все было очень простое по одной простой причине: он не был юродивым, но он видел духовную реальность так же четко, как и физическую. С годами, потому что с возрастом человек как-то меняется, он видел это все отчетливее и отчетливее. И для меня эти черты юродства – если говорить о том, что кого-то пугает его язык, с одной стороны, простонародный, а, с другой стороны, он допускал то, что мы называем «непечатные выражения», но это никогда не обращалось в бытовой речи. Он мог что-то сказать, рассказывая очередные байки, притчи, он очень любил детские сказки. Я думаю, что он сам не понимал, что иногда у него грубоватая лексика проскальзывала. А проскальзывала эта лексика по одной простой причине: во-первых, он был человек самый простой, родившийся в определенной среде, прошедший лагеря – и это естественно определяло эту лексику. Но при этом здесь есть, как я думаю, очень важное нам указание на то, чтобы мы никогда не старались сделать из него того, кем он никогда не был и не хотел быть. Он был настоящий, живой, духовный человек, и если мы сейчас будем видеть во всех его разговорах, проповедях, воспоминаниях, которые о нем сохранились, чудачества и юродства, мы таким образом исказим не только его духовный облик, мы исказим тот путь, которым он шел к Богу, и нас при этом старался вести. Поэтому, если говорить обо мне, я категорически не согласна с тем, что он был юродивый. Я никогда не думала, если речь идет о ненормативной лексике, что это кого-то смущает, меня это никогда не смущало. И теперь я понимаю, что это для того, чтобы его нельзя было «произвести» ни в какие «почетные» и «непочетные» «великие духовные люди». Я теперь понимаю, что это от Бога нам дано было такое указание, чтобы мы не смели к нему подступать со стремлением сразу его наградить какими-то регалиями, поместить в красный угол и таким образом исказить все то, что он нес в жизни.
Потому что, когда он говорил, что он – последний, он имел в виду самые простые вещи. Действительно, он оставался одним из последних священников, которые помнили ту хорошую, русскую старую жизнь, когда, как он сам говорил, «еще русские люди были». А старцем он себя называл не в том смысле, какой мы вкладываем в слово «старец» и каким стали его называть его многочисленные гости, а в слово «старец» он вкладывал очень простой смысл: он просто старый, старик. И в этом было столько духа, столько свободы, столько Бога, а не в том, что можно попытаться представить все как юродство, а юродство – это необходимый признак некоей духовной субстанции, которая нам позволит в этом человеке что-то провидеть. Это все не про отца Павла. Он был совершенно живой человек в том высоком смысле слова «живой», какой только можно вложить в это слово, когда говоришь о христианине.
Прот. Георгий Митрофанов:
Я все-таки осмелюсь настаивать на элементах юродства в его служении. Именно потому, что под служением, конечно, не подразумеваю совершение богослужений, а имею в виду именно его пастырскую деятельность, общение с людьми. Его юродство, конечно, было обусловлено, с одной стороны, его очень типичным, я бы сказал, настоящим великоросским характером. В его юродстве проявлялась его самоирония. Он своим юродством сбивал тот самый пафос, которым, конечно, преисполнялись многие, приходившие к нему, как к «святому старцу», как к «прозорливцу» и «целителю». Ведь немало было и таких людей. И, конечно, своим «нестандартным» поведением, подчас даже с ненормативной лексикой, он всячески сбивал этот самый ложный пафос.
С другой стороны, его юродство заключалось в том, что прожив, действительно, вместе с гонимой Церковью очень трудную жизнь, пережив по сути дела с поколениями гонимых русских христиан все их испытания, он действительно отдавал себе отчет в том, какую же страшную трагедию пережила Церковь, пережил русский православный народ в ХХ веке. Пережив такую трагедию и осознав переживание этой трагедии, очень сложно было всерьез и прямолинейно, пафосно говорить о каких-то важных духовных истинах, о которых он, конечно же, как священник, думал постоянно и которые пытался донести до окружающих его людей. И здесь его так называемое «юродство», которому многие умилялись, не понимая его подлинной природы, было по существу вызовом тем, во многом подчерпнутым из, так сказать, «репринтных» православных изданий (хотя тогда еще этих «репринтов» не было, по крайней мере, в таком количестве, как сейчас) представлениям, которые искажали и искажают до сих пор у многих образ подлинного пастыря – даже тогда, когда они с ним встречаются.
И вот здесь мне бы хотелось рассказать об опыте моей встречи с отцом Павлом, которая действительно была очень важна в моей жизни и которая, на мой взгляд, очень выразительно явила его мне, а через меня – и тем моим близким, которые после этой встречи оказались обращены к архимандриту Павлу.
В 1983 году произошла моя встреча с отцом Павлом, на его приходе в Ярославской епархии. Я практически ничего о нем не знал до этой встречи и вообще в те годы, как, впрочем, и в последующие не отличался тягой к посещению каких-то старцев. И тем не менее, отдавая себе отчет в том, что в своей церковной жизни, которую мне нужно было тогда совмещать с жизнью своей профессиональной, общественной, семейной, я чувствовал необходимость получить конкретный совет по очень конкретному поводу. Случилось так, что в 1983 году, когда я женился, когда у меня родился сын, а я работал младшим научным сотрудником в Отделе рукописей Государственной публичной библиотеки, мне надо было писать кандидатскую диссертацию как молодому историку, занимающемуся научной деятельностью. Все мое естество тянулось уже не один год в Духовную семинарию, и я сам уже тогда размышлял о будущем священническом служении, но те несколько священников, с которыми я советовался тогда, в наших ленинградских храмах, по поводу своего дальнейшего пути, убеждали меня в том, что мне нужно продолжать занятия моей диссертацией, продолжать занятия научной работой, что внутренне мне тогда казалось уже совершенно чуждым. Тем более, что в те времена тема моей диссертации была идеологически достаточно сложной «Экономические взгляды кадетов в период Третьей и Четвертой Государственной Думы». При написании такой диссертации, действительно, нельзя было не покривить душой против своих взглядов, против своих убеждений, что для меня как для христианина казалось уже неприемлемым. Более того, мой научный руководитель постоянно настаивал на том, чтобы я вступил в Коммунистическую партию, что для историков в те годы было очень важным подспорьем. Казалось бы, очевидная вещь: нужно оставить то, что тебе внутренне чуждо, не идти не на какие компромиссы. Но, к сожалению, ни один из священников, с которыми я беседовал тогда, не сказал мне почему-то этого прямо. Внутренне я очень тяготился своим двойственным положением, мне хотелось услышать из уст священника слово, которое бы укрепило и поддержало меня.
Конечно, отдавая дань привычным представлениям о том, что за таким благословением по поводу какого-то важного эпизода собственного бытия нужно идти к священнику, «к старцу», я стал размышлять о том, а к кому же мне отправиться? И услышал от крестной своего сына, дочки священника Тверской епархии, об отце Павле, о котором до этого не знал ничего. Я отправился к нему, причем ехал я на поезде из Ленинграда до Весьегонска, ехал с очень показательным набором книг: у меня были сочинения Симеона Нового Богослова и толстый том новелл американского писателя Уильяма Фолкнера. И вот, вооружившись таким двумя книгами, я отправился в дальний путь к архимандриту Павлу, совершенно не представляя, кого я встречу на этом приходе.
Я доехал до Весьегонска, добрался до одного из сельских приходов в Тверской, тогда еще Калининской, епархии, где получил такое рекомендательное письмо, записку даже, я бы сказал, для архимандрита Павла от одной из церковных женщин, пачку гречневой крупы, которую должен был передать отцу Павлу. И затем уже перебрался на автобусе в Брейтовский район Ярославской области из Весьегонского района Тверской области, а потом добрался, уже даже автостопом, что было для меня совершенно непривычно, до села Верхне-Никульское, в котором служил отец Павел.
Конечно, для меня это была совершенно непривычная, нестандартная ситуация, и когда я шел уже к храму, я ожидал увидеть у храма такого патриархального, сошедшего со страниц ведомой мне тогда уже агиографической литературы старца. И я, действительно, увидел немолодого человека, старика, одетого в какое-то странное пальто, хотя была летняя жара, причем пальто женское; в каких-то странных галошах. Он шел по полю, и только указания людей на то, что это отец Павел, подвигнули меня к нему подойти. Конечно, это было поразительное разочарование. Я не знал, как реагировать на того человека, которого увидел. А самое главное, я не знал, как донести до него мои проблемы. Все, что меня мучило тогда в нашем городе, моя диссертация, моя работа в Отделе рукописей, казалось явлением из совершенно другого мира. И что я мог узнать здесь, вот от этого, живущего какой-то совершенно другой жизнью, старика?
Но тем не менее я оказался у цели своей, для меня в достаточной степени трудной психологически и нравственно поездки, и нужно было идти до конца. Я подошел к отцу Павлу, с трудом взял благословение – никак даже руки не складывались под благословение этого странного, не похожего совершенно на священника человека. И я услышал от него очень странные слова: «А что ты здесь ходишь-то? Смотри, заберут в колхоз на работу». Мне трудно было себе представить, что меня могут забрать на работу в колхоз, но уже в этой фразе я ощутил еще большую несоизмеримость того, с чем я приехал, и этого человека. А потом, взяв пакет гречневой крупы, он сказал: «Иди в храм, я сейчас приду».
И я вошел в храм, ожидая его появления, теперь уже не зная, как я буду с ним говорить и о чем я буду с ним говорить. Мне просто захотелось уйти. И вдруг я увидел его преобразившимся. Он вошел в подряснике, уже явно представ перед мной в виде настоящего священника, настоящего старца. И, комкая руки, волнуясь, я пытался донести до него свои проблемы. Не могу сейчас дословно воспроизвести наш разговор, но основные его реплики были характерны. Когда я стал рассказывать ему о своей диссертации, я понял, что нужно просто говорить то, что у тебя на душе, не пытаясь как-то адаптировать для такого странного сельского священника. Он внимательно слушал, и как только я упомянул о своей диссертации, он сказал: «Пиши диссертацию, конечно, христианин может писать диссертацию. Ко мне вот приезжают академики (он назвал фамилию академика), приезжают ученые – они все диссертации пишут. Пиши». Я был несколько разочарован, в глубине души мне хотелось услышать другое. Тогда я стал говорить о том, что работа над диссертацией предполагает в дальнейшем писание других произведений, в которых я буду неискренен. «Неважно», – сказал отец Павел, – «христианином нужно оставаться. Можно и неискренним быть». Я ничего не понимал и тогда прибегнул к последнему аргументу: «Мне придется тогда вступить в Коммунистическую партию, если я буду заниматься как историк научной работой. Это требование научных учреждений, в которых я буду работать». «Можно и в Коммунистическую партию. Христианин может все, если он настоящий христианин. Пойдем», – сказал он мне, подвел меня к фреске, на которой Спаситель беседует с Никодимом и сказал: «Вот тайный ученик Христа. Таких тайных учеников Христа во все времена было много. Чем только они не занимались. И в партии могли быть. Но при этом оставались христианами. А Господь всех их, конечно же, спас. Так что можешь диссертацию писать, можешь в партию вступать – если будешь оставаться христианином». И вот в этот самый момент, когда я почувствовал себя совершенно раздавленным от того, что в нем столь неожиданно проступила вот эта его свобода, он мне сказал свое выразительное «но»: «Но подумай – если все это тебе действительно нужно». Вот, собственно, одна была сказана фраза: нужно ли тебе все это? Христианин, если он чувствует необходимость, может многое. Может делать очень многое, может быть, самые неожиданные действия осуществлять – если ему это духовно нужно. И он мне даже не задал вопрос, а просто поставил это условие. И я вдруг почувствовал, что мне, конечно же, ничего этого не нужно. Возникла пауза, после которой он сказал: «Ну что, все, возвращайся к семье, а то смотри, в колхоз тебя заберут работать». Что означала эта фраза, я до сих пор понять не могу, но для меня было очевидно одно: он открыл мне великую тайну духовной жизни, которая основана на духовной свободе. А значит – и ответственности за все свои поступки. Я нисколько не сомневаюсь, что когда к этому прошедшему сталинские лагеря и ссылки, искалеченному в них во многом физически, но духовно несгибаемому пастырю приходили люди, шедшие на компромиссы в советской действительности, он находил для них слова и понимания, и сочувствия, и сопереживания, сам будучи совершенно на них не похожим. И в этом заключалась его глубокая внутренняя свобода.
Я вышел тогда на дорогу из этого храма, остановил машину, чтобы автостопом добраться до райцентра Брейтово. И вот ощущение поразительной внутренней свободы, которая в стенах этого храма открылась для меня. Свободы от всякой непоследовательности, от всякого лукавства, двоемыслия, двоедушия. Это было самое главное переживание. Да, еще только через два года я поступил в Духовную семинарию, отрабатывая свой диплом после окончания университета. Но уже тогда для меня стало ясно, что путь мой, конечно же, лежит в направлении служения Церкви и именно в качестве священнослужителя.
Собственно, мое личное общение с отцом Павлом ограничилось именно этой встречей, и эта встреча предопределила всю мою последующую жизнь, предопределила во многом жизнь моей семьи, в которую отец Павел тогда вошел, произнеся по сути дела всего лишь несколько фраз для этого мятущегося, прекрасно понимающего, в чем истина, но не находящего в себе сил этой истине следовать, молодого ленинградского интеллигента. И, конечно, этот урок духовной свободы, духовной ответственности во многом определял мои собственные решения впоследствии.
У меня не было в дальнейшем какого-то регулярного общения с архимандритом Павлом (Груздевым). Более того, для меня стало приятной неожиданностью то, что сейчас о нем стали появляться книги. Но память о нем, столь не похожем на многих известных мне священнослужителей и пастырей, пастыре, который воплощал в себе идеал простого русского человека, прошедшего сквозь страшный ХХ век с высоким, возвышающим его душу во всех страшных ситуациях чувством близости ко Христу – этот образ, конечно же, запечатлелся для меня как образ пастыря и христианина, каковой и являет в этом мире присутствие Церкви.
Прошли годы, и для меня стало ведомо значение в нашей церковной жизни и митрополита Агафангела, и архиепископа Варлаама (Ряшенцева). Сейчас я, действительно, только сейчас я в полной мере могу представить, в каких тяжелых условиях, в общении с какими выдающимися людьми происходило формирование великой, духоносной личности архимандрита Павла, из простого крестьянского мальчика ставшего настоящим православным пастырем. Но главное значение его, мне кажется, заключается именно в том, что в нем воплотилось то лучшее, что было в нашем простом русском народе – в том народе, который уже давно перестал быть похожим на самого себя. Это поразительное стремление в своей жизни, какой бы тяжелой она ни была, быть возвышенней, духовней, открывать непосредственно, по-детски просто и одновременно по-взрослому мудро свое сердце для Христа. Жить со Христом, во Христе и Христом, переживая самые тяжелые жизненные испытания. Действительно, архимандрит Павел в своей жизни не был обременен ничем – ни образованием, ни профессией, ни семьей, ни богатством. У него не было ничего, кроме Христа, Который не оставлял его нигде. Я даже вспоминаю, что во время нашего разговора, когда он упомянул о своем пребывании в лагере, тем самым как бы обозначив свою позицию в отношении того мира, в котором мы все жили, он мне сказал: «Как же я в лагере спасался? Да, хорошо знал, какие травы от чего помогают. Сам лечился, других лечил». Помню, меня это тоже разочаровало – я ведь ждал рассказа о том, как он, так сказать, духовно наставлял своих солагерников. Но и здесь прозвучали простые слова, за которыми стояло опять-таки его служение ближним в качестве вот такого знахаря народной медицины, помогающего людям в условиях, когда никакой медицинской помощи не было.
Живой, добрый крестьянин, возвысившийся до подлинных высот православного пастырства. Примечательно то, что на протяжении многих лет он был связан узами, не побоюсь этого слова, духовной дружбы с таким нашим иерархом, как митрополит Никодим. И мне очень понятны взаимоотношения этих совершенно не похожих друг на друга людей. Неся на себе тяжелейшее бремя церковной политики в условиях, когда любая политика была грязным делом, митрополит Никодим не раз поступал так, как бы ему не хотелось, не раз переступал через самого себя. И тем отраднее было видеть ему изредка приезжавшего к нему архимандрита Павла (Груздева), не только напоминавшего ему о его родной ярославской земле, с которой были связаны у митрополита Никодима многие светлые воспоминания – там начинал он свое пастырское служение, – но и являвшего ему образ того подлинного христианина, который не имея ничего, кроме Христа в сердце, прошел свою жизнь последовательно, честно, не сгибаясь. Вот, может быть, для того, чтобы таким христианам жилось в этом мире немножко легче, и шел митрополит Никодим на те многочисленные политические компромиссы, которых требовали от него обстоятельства. И наверняка общение с архимандритом Павлом было нужно ему для того, чтобы не потерять ощущение подлинного христианства, которое так легко было утерять в коридорах высокой церковной политики. Конечно, казалось бы, так связанный с историей нашего ХХ века и так свободный от исторических издержек ХХ века архимандрит Павел проявлял себя, конечно же, как прежде всего пастырь. И я думаю, что очень многие люди, нерегулярно даже, а изредка посещавшие его, получили от него то, что, может быть, важнее всех старческих благословений и прозрений, – ощущение той подлинной жизни во Христе, которую, увы, очень часто трудно встретить даже в нашей церковной жизни.
Думаю, что наш рассказ об архимандрите Павле (Груздеве) не может, естественно, претендовать на то, чтобы исчерпывающе показать его жизненный путь, его духовный облик. Но, слава Богу, в настоящее время выходят книги, не все они одинакового уровня, одинакового качества. В некоторых книгах уже намечается стремление создать такой вот сусальный образ классического «старца последних времен». И воспоминания людей, встречавшихся с ним, подчас, оказываются весьма различными в своем качестве, в своей способности воспринять этого поразительного пастыря. Но то, что память о нем живет в Церкви, то, что в Церкви продолжают оставаться люди, которым архимандрит Павел оказал свою духовную, пастырскую, да просто человеческую помощь, является очень важным элементом нашей церковной жизни, в которой, может быть, уже и нет больше старцев, но в которой все-таки еще встречаются такие подлинные пастыри, каким был архимандрит Павел (Груздев), имя которого, конечно же, стоит в одном ряду с наиболее выдающимися пастырями Русской Православной Церкви ХХ века.
Благодарю Вас, Марина Александровна, за участие в нашей программе. Надеюсь, что нам удалось нашим радиослушателям указать на того пастыря, воспоминания о котором, рассказы о котором, сейчас уже выходящие в различных книжных изданиях, могут помочь выбрать верные духовные ориентиры в нашей очень непростой современной церковной жизни.
До свидания!
М.А. Митрофанова:
До свидания!