Слухи о скором выходе нового рассказа великого писателя распространились очень быстро. Однако с публикацией Тургенев не спешил. Только после трех последовательных правок и долгих размышлений, Иван Сергеевич дал разрешение на публикацию рассказа в «Санкт-Петербургских новостях» в 1866 году.
В один из вечеров на постоялом дворе зашел разговор о сверхъестественном. Верить ли, нет... Как вдруг мужчина средних лет, до этого сидевший молча, объявил, что с ним самим произошло сверхъестественное.
Мужчину звали Порфирий Капитоныч. Раньше он служил гусаром, однако, со временем уволился и переехал жить в деревню. Там дела его пошли не очень хорошо, и в поисках лучшей жизни отправился он в Петербург, надеясь на помощь старинного друга, который занимал весомое положение, да и обязан был Порфирию Капитонычу, так как тот в свое время спас его от шулера. И тут разорившемуся помещику очень повезло. Устроили его на место надзирателя над казенными магазинами, которые были еще только в планах.
Из рассказа Порфирия Капитоныча следовало, что жил он в Козельском уезде, имел небольшое имение, но не было у него ни семьи, ни детей. И вот однажды, возвратившись от соседа, где весь вечер велась карточная игра, но не было выпито ни капли спиртного, устроился рассказчик спать. Как вдруг из-под кровати послышались шорохи. Надо сказать, что собак у помещика никогда не было, а звук был очень похож именно на собачью возню.
Крайне недовольный, Порфирий Капитоныч позвал слугу. Но когда Филька вошел со свечой, возня прекратилась и в комнате не обнаружилось никакой собаки. Следующим вечером все повторилось. Но, когда Филька задул свечу, и сам услышал звуки собаки. Напуганный помещик долгое время спал при свете лампадки, а потом привык.
В один из дней к Порфирию Капитонычу в гости заехал тот самый сосед. За игрой в карты засиделись до ночи и хозяин уговорил гостя остаться ночевать. При этом постелить ему велел именно в своей спальне. Как только погасили свет, собака не только зашевелилась, но и стала по комнате ходить, и стул толкать. Только обещаниями положить соседа спать в другой комнате и удалось уговорить перепуганного остаться до утра. Во время утреннего чаепития Василий Васильич, человек очень умный, грамотный и начитанный, посоветовал Порфирию Капитонычу покинуть дом на некоторое время. Тот послушал мудрого совета и тут же уехал в город, где остановился на постоялом дворе.
Однако в первую же ночь, как только погасили свечи и лампады, все повторилось заново. Собака скреблась, чесалась, хлопала ушами. Хозяин, Федул Иваныч, услышав шум, потребовал убрать животное, поскольку собак он никогда не любил. На рассказ постояльца о странных звуках, возникающих только в темноте, посоветовал ему обратиться к одному старцу в Белеве.
На следующий же день Порфирий Капитоныч отправился на поиски старца, нашел его и рассказал свою историю На что Прохорыч ответил, что звуки эти далеко не наказание помещику, а скорее предупреждение. Поэтому стоит ему купить собаку и тогда все пройдет. Понравился рассказчику этот совет, тут же выдвинулся он к рынку, но уже по пути выкупил у солдата щенка, которого назвал Трезором. Как только собака поселилась в доме, ночной шум сразу прекратился.
Трезор вырос в красивого охотничьего пса, ни на шаг не отходившего от хозяина. Будучи небольшим любителем охоты, пришлось Порфирию Капитонычу и это дело освоить, бродить по полям, по лесам, в поисках добычи, зайцев да уток стрелять.
В один из жарких дней решил рассказчик сходить к своей знакомой, молодой и привлекательной соседке. Уже возле дома на помещика вдруг набросилась огромная страшная собака. Только благодаря тому, что Трезор кинулся на защиту хозяина, тот смог вырваться и проскочить в дом. Однако Трезор был тяжело ранен, а бешеному псу графа удалось сбежать.
Приняв решение завтра везти пса к местному лекарю, Порфирий Капитоныч на ночь устроился спать на улице возле своего дома, поскольку жара стояла невыносимая. Всю ночь он не мог уснуть. То мысли мешали, то месяц слишком ярко светил. Как вдруг увидел он огромную страшную собаку, ту самую, которая бросилась на него днем. И снова Трезор бросился на врага, защитил хозяина, а сам погиб. А бешеную собаку на следующий день в деревне застрелил какой-то солдат.
Мистика в жизни Тургенева
Произведения Ивана Сергеевича Тургенева, написанные в 60-годы XIX века, отличаются некоей склонностью к мистицизму. Это сбивало с толку друзей и критиков, которые считали писателя реалистом, человеком, с удивительной точностью описывающим все тонкости реального мира. Произведения позднего периода творчества писателя отличаются наличием сверхъестественного в жизни обычного человека. Критики назвали их «Таинственные повести». В этот цикл входят:
Призраки (1863);
Собака (1864);
Стук... Стук... Стук!... (1870);
Часы (1875);
Рассказ отца Алексея (1877);
Сон (1877);
Песнь торжествующей любви (1881);
После смерти (Клара Милич) (1883).
Современники предполагали, что «Таинственные повести» стали результатом личного опыта, полученного писателем в собственной жизни.
Столкнувшись с критикой, автор называл свои мистические произведения не более чем «пустячками». Возможно, именно поэтому идею написания «Собаки» он вынашивал на протяжении пяти лет. При этом его устные рассказы вызывали бурный восторг и одобрение слушателей. Но конечная рукопись, полученная в результате трех последовательных правок, не имела таких живописных описаний и увлекательного сюжета как устное повествование.
В письмах к Полине Виардо Тургенев признается, что рассказ был написан быстро, за два дня. И при этом автор не делал перерыв ни на сон, ни на прием пищи. Он писал увлеченно, запоем. Первое прочтение рукописи имело большой успех. Однако сам автор внес множество поправок в первоначальный вариант в процессе обсуждения после прочтения. Вторая рукопись имеет только две вставки. Третья представляет собой чистовой вариант.
Перед писателем стоял сложный выбор касательно издательства, в котором впервые должна быть опубликована «Собака». Так и не приняв окончательного решения, на протяжении всей весны 1864 года Тургенев читал рассказ с рукописи.
Решающим отзывом для автора стала критика В.П. Боткина, высказанная в Баден-Бадене летом 1864 года. Хотя письменный отзыв Анненкова, который имел весомое влияние на автора, был положительным, Боткин высказался резко негативно. Не обнаружив в рассказе ничего трагического или комического, смутившись общим тоном повествования, литературный критик посоветовал Тургеневу не публиковать произведение. Писатель прислушался к критике и, удрученный провалом «Призрака» надолго спрятал рассказ.
Произведение «Собака» в печати
Однако слухи о «Собаке» ширились. Ф.М. Достоевский несколько раз обращался к Тургеневу с настоятельной просьбой опубликовать рассказ в «Эпохе», на что автор отвечал резким однозначным отказом. И только повторное прочтение произведения в Ницце, в кружке А.Д. Блудовой, и настоятельные просьбы В.Ф. Корша, главного редактора «Санкт-Петербургских ведомостей», побудили автора разрешить публикацию, что и произошло 31 марта 1866 года. Критики расходятся в оценке рассказа «Собака» от резкого негативизма до полного восхищения.
В ноябре 1866 года произведение было переведено на французский язык и опубликовано в газете «Le Nord». В 1870, в газете «Temple Bar» был напечатан англоязычный вариант, который получил самые восхищенные и положительные отзывы.
Согласно мнению критиков, рассказ Тургенева «Собака» сочетает в себе повседневную реальность со сверхъестественным и фантастическим. Многие отмечают акцентирование внимания автора на образе главного героя, рассказчика Порфирия Капитоныча. Писатель красочно описывает его внешность и внутренний мир, сложившийся под влиянием народного мировоззрения. При этом сверхъестественному, образу собаки и мистическому старцу, отводится лишь второстепенная роль.
Главная мысль рассказа состоит в том, что странные и непонятные явления, которые могут случится в жизни каждого - это, возможно, знаки, которых не стоит пугаться. А использование полученной информации и предостережения полученные, пусть и не обычным путём, способны решить некоторые жизненные проблемы.
Иван Сергеевич Тургенев
…Но если допустить возможность сверхъестественного, возможность его вмешательства в действительную жизнь, то позвольте спросить, какую роль после этого должен играть здравый рассудок? – провозгласил Антон Степаныч и скрестил руки на желудке.
Антон Степаныч состоял в чине статского советника, служил в каком-то мудреном департаменте и, говоря с расстановкой, туго и басом, пользовался всеобщим уважением. Ему незадолго перед тем, по выражению его завистников, «влепили станислашку».{1}
– Это совершенно справедливо, – заметил Скворевич.
– Об этом и спорить никто не станет, – прибавил Кинаревич.
– И я согласен, – поддакнул фистулой из угла хозяин дома, г. Финоплентов.
– А я, признаюсь, согласиться не могу, потому что со мной самим произошло нечто сверхъестественное, – проговорил мужчина среднего роста и средних лет, с брюшком и лысиной, безмолвно до тех пор сидевший за печкой. Взоры всех находившихся в комнате с любопытством и недоуменьем обратились на него – и воцарилось молчанье.
Этот мужчина был небогатый калужский помещик, недавно приехавший в Петербург. Он некогда служил в гусарах, проигрался, вышел в отставку и поселился в деревне. Новейшие хозяйственные перемены сократили его доходы,{2} и он отправился в столицу поискать удобного местечка. Он не обладал никакими способностями и не имел никаких связей; но он крепко надеялся на дружбу одного старинного сослуживца, который вдруг ни с того ни с сего выскочил в люди и которому он однажды помог приколотить шулера. Сверх того он рассчитывал на свое счастье – и оно ему не изменило; несколько дней спустя он получил место надзирателя над казенными магазинами,{3} место выгодное, даже почетное и не требовавшее отменных талантов: самые магазины существовали только в предположении и даже не было с точностью известно, чем их наполнят, – а придумали их в видах государственной экономии.
Антон Степаныч первый прервал общее оцепенение.
– Как, милостивый государь мой! – начал он, – вы не шутя утверждаете, что с вами произошло нечто сверхъестественное – я хочу сказать: нечто не сообразное с законами натуры?
– Утверждаю, – возразил «милостивый государь мой», настоящее имя которого было Порфирий Капитоныч.
– Не сообразное с законами натуры! – повторил с сердцем Антон Степаныч, которому, видимо, понравилась эта фраза.
– Именно… да; вот именно такое, как вы изволите говорить.
– Это удивительно! Как вы полагаете, господа? – Антон Степаныч потщился придать чертам своим выражение ироническое, но ничего не вышло или, говоря правильнее, вышло только то, что вот, мол, господин статский советник дурной запах почуял. – Не потрудитесь ли вы, милостивый государь, – продолжал он, обращаясь к калужскому помещику, – передать нам подробности такого любопытного события?
– Отчего же? Можно! – отвечал помещик и, развязно пододвинувшись к середине комнаты, заговорил так:
– У меня, господа, как вам, вероятно, известно – а может быть, и неизвестно – небольшое именье в Козельском уезде. Прежде я извлекал из него некоторую пользу – но теперь, разумеется, ничего, кроме неприятностей, предвидеть нельзя. Однако побоку политику! Ну-с, в этом самом именье у меня усадьба «махенькая»: огород, как водится, прудишко с карасишками, строения кой-какие – ну, и флигелек для собственного грешного тела… Дело холостое. Вот-с, однажды – годов этак шесть тому назад – вернулся я к себе домой довольно поздно: у соседа в картишки перекинул, – но притом, прошу заметить, ни в одном, как говорится, глазе; разделся, лег, задул свечку. И представьте вы себе, господа: только что я задул свечку, завозилось у меня под кроватью! Думаю – крыса? Нет, не крыса: скребет, возится, чешется… Наконец ушами захлопало!
Понятное дело: собака. Но откуда собаке взяться? Сам я не держу; разве, думаю, забежала какая-нибудь «заболтущая»? Я кликнул своего слугу; Филькой он у меня прозывается. Вошел слуга со свечкой. «Что это, – я говорю, – братец Филька, какие у тебя беспорядки! Ко мне собака под кровать затесалась». – «Какая, говорит, собака?» – «А я почем знаю? – говорю я, – это твое дело – барина до беспокойства не допущать». Нагнулся мой Филька, стал свечкой под кроватью водить. «Да тут, говорит, никакой собаки нету». Нагнулся и я: точно, нет собаки. – Что за притча! – Вскинул я глазами на Фильку, а он улыбается. «Дурак, – говорю я ему, – что ты зубы-то скалишь? Собака-то, вероятно, как ты стал отворять дверь, взяла да и шмыгнула в переднюю. А ты. ротозей, ничего не заметил, потому что ты вечно спишь. Уж не воображаешь ли ты, что я пьян?» Он захотел было возражать, но я его прогнал, свернулся калачиком и в ту ночь уже ничего не слыхал.
Но на следующую ночь – вообразите! – то же самое повторилось. Как только я свечку задул, опять скребет, ушами хлопает. Опять я позвал Фильку, опять он поглядел под кроватью – опять ничего! Услал я его, задул свечку – тьфу ты чёрт! собака тут как тут. И как есть собака: так вот и слышно, как она дышит, как зубами по шерсти перебирает, блох ищет… Явственно таково! «Филька! – говорю я, – войди-ка сюда без свечки!» Тот вошел. «Ну, что, говорю, слышишь?» – «Слышу», – говорит. Самого-то мне его не видать, но чувствую я, что струхнул малый. «Как, говорю, ты это понимаешь?» – «А как мне это понимать прикажете, Порфирий Капитоныч? – Наваждение!» – «Ты, – я говорю, – беспутный человек, молчи с наваждением-то с своим…» А у обоих-то у нас голоса словно птичьи, и дрожим-то мы как в лихорадке – в темноте-то. Зажег я свечку: ни собаки нет, ни шума никакого – а только оба мы с Филькой – белые, как глина. Так свечка у меня до утра и горела. И доложу я вам, господа, – верьте вы мне или нет – а только с самой той ночи в течение шести недель та же история со мной повторялась. Под конец я даже привык и свечку гасить стал, потому мне при свете не спится. Пусть, мол, возится! Ведь зла она мне не делает.
– Однако, я вижу, вы не трусливого десятка, – с полупрезрительным, полуснисходительным смехом перебил Антон Степаныч. – Сейчас видно гусара!
– Вас-то я бы ни в каком случае не испугался, – промолвил Порфирий Капитоныч и на мгновенье действительно посмотрел гусаром. – Но слушайте далее. Приезжает ко мне один сосед, тот самый, с которым я в картишки перекидывал. Пообедал он у меня чем бог послал, спустил мне рубликов пятьдесят за визит; ночь на дворе – убираться пора. А у меня свои соображения. «Останься, говорю, ночевать у меня, Василий Васильич; завтра отыграешься, даст бог». Подумал, подумал мой Василий Васильич, остался. Я ему кровать у себя же в спальне поставить приказал… Ну-с, легли мы, покурили, покалякали – всё больше о женском поле, как оно и приличествует в холостой компании, посмеялись, разумеется; смотрю: погасил Василий Васильич свою свечку и спиной ко мне повернулся; значит: «шлафензиволь».{4} Я подождал маленько и тоже погасил свечку. И представьте: не успел я подумать, что, мол, теперь какой карамболь произойдет?{5} как уже завозилась моя голубушка. Да мало что завозилась: из-под кровати вылезла, через комнату пошла, когтями по полу стучит, ушами мотает, да вдруг как толкнет самый стул, что возле Василия Васильевичевой кровати! «Порфирий Капитоныч, – говорит тот, и таким, знаете, равнодушным голосом, – а я и не знал, что ты собаку приобрел. Какая она, легавая, что ли?» – «У меня, говорю, собаки никакой нет и не бывало никогда!» – «Как нет? а это что?» – «Что это? – говорю я, – а вот зажги свечку, так сам узнаешь». – «Это не собака?» – «Нет». Повернулся Василий Васильич на постели. «Да ты шутишь, чёрт?» – «Нет, не шучу». Слышу я: он чёрк, чёрк спичкой, а та-то, та-то всё не унимается, бок себе чешет. Загорелся огонек… и баста! След простыл! Глядит на меня Василий Васильич – и я на него гляжу. «Это, говорит, что за фокус?» – «А это, – говорю я, – такой фокус, что посади ты с одной стороны самого Сократа, а с другой Фридриха Великого,{6} так и те ничего не разберут». И тут же я ему всё в подробности рассказал. Как вскочит мой Василий Васильич! Словно обожженный! В сапоги-то никак не попадет. «Лошадей! – кричит, – лошадей!» Стал я его уговаривать, так куда! Так и взахался. «Не останусь, кричит, ни минуты! – Ты, значит, после этого оглашенный человек! – Лошадей!..» Однако я его уломал. Только кровать его перетащили в другую комнату – и ночники везде запалили. Поутру, за чаем, он остепенился; стал советы мне давать. «Ты бы, говорит, Порфирий Капитоныч, попробовал на несколько дней из дому отлучиться: может, эта пакость от тебя бы отстала». А надо вам сказать: человек он – сосед мой – был ума обширного! Тещу свою, между прочим, так обработал чудесно: вексель ей подсунул; значит, выбрал же самый чувствительный час! Шёлковая стала; доверенность дала на управление всем имением – чего больше? А ведь это какое дело – тещу-то скрутить, а? Сами изволите посудить. Однако уехал он от меня в некотором неудовольствии: я-таки его опять рубликов на сотню наказал. Даже ругал меня; говорил, что ты-де неблагодарен, не чувствуешь; а я чем же тут виноват? Ну, это само собою, – а совет я его к сведению принял: в тот же день укатил в город, да и поселился на постоялом дворе у знакомого старичка из раскольников. Почтенный был старичок, хотя и суров маленько по причине одиночества: вся семья у него перемерла. Только уж очень табаку не жаловал и к собакам чувствовал омерзенье великое; кажется, чем, например, ему собаку в комнату впустить согласиться – скорей бы сам себя пополам перервал! «Потому, говорит, как же возможно! Тут у меня в светлице на стене сама Владычица{7} пребывать изволит, и тут же пес поганый рыло свое нечестивое уставит». Известно – необразование! А впрочем, я такого мнения: кому какая премудрость далась, тот той и придерживайся!